Иерей Николай Блохин
Новый настоятель после литургии знакомился со своими прихожанами. В этот будний день их было только двое. «Целых две!» — сказал про себя настоятель и улыбнулся.
— Если муж не на работе, в следующий раз и его захвати, — сказал он первой «из целых двух».
— Он умер.
— Что ж, — вздохнул настоятель, — воля Божья. Царство небесное, вечный покой… Имя как?
— Имя никак, а Царства небесного ему желать не надо, потому как не знаю, тело его в земле, или ещё дышит.
— Это как же, мать? — настоятель растерянно смотрел в каменно-неподвижные уставшие глаза прихожанки.
— Умер он для меня, умер вот здесь, в сердце. Вычеркнула, вырезала, коли дышит ещё где — зла не желаю, но и знать не хочу. Да и не узнаю, коли попадется.
— Прям-таки и не узнаешь?
— Не узнаю. А ты разве узнаешь незнакомого человека?
— Уж прям настолько вычеркнула-вырезала?
— Вырезала глубже.
— Это как же — глубже?
— Он меня тоже не узнает. Об этом молилась. И ты мне не напоминай о нем больше.
— Думаешь, дошла молитва?
— Дошла. Моя всякая молитва доходит.
-А не круто берешь?
— Нет. Я лишнего не прошу.
— Что, пил тот, кого забыла?
— И пил, и блудил, и бил, и из дома тащил.
— Детки от него есть?
— Детки от меня, мои, двое. Мальчишки – погодки.
— А чего ж без них пришла?
— Да у них компьютерный зал по утрам: по средам и пятницам.
— Как раз, когда у нас служба. А поменять им дни нельзя?
— Нельзя, они будут против.
— Вот как! Ну, а в воскресенье приведешь?
— Если добужусь, приведу.
— А ты пинками буди. И с молитвой.
Тоскливой грустью повеяло от ее усталых глаз:
— Они не поймут.
— Не всякая, знать, молитва твоя доходит?
Стоявшая рядом вторая прихожанка печально вздохнула, перекрестилась.
— А ты не вздыхай, — обернулась к ней первая. — Не всем такие ангелочки, как тебе достаются. Коли правда, что ты о нем тут рассказываешь, где только берутся такие? Все наши бабы тебе завидуют.
— А что, есть чему завидовать? — спросил настоятель у второй.
Та покачала головой:
— Что завидуют — жаль, еще один грех на мне.
— Да ты-то причем? — удавилась первая.
— А на том, кому завидуют, тоже грех, раз не может он зависть завистника в радость обратить. Почему завидовать, а не порадоваться, что у меня лучший в мире муж?
Было в ее голосе что-то особенное, слова звучали убедительно и убежденно. Таким голосом говорит человек, обдумывающий и отцеживающий каждое свое слово.
— Удивительно и радостно слышать такое.
Та в ответ широко улыбнулась:
— А мне радостно это говорить. Может, оттаешь? – обратилась она к первой. – Обратно вчеркнешь? Не такой уж он у тебя … да и узнает он…
— Я не узнаю! — последовал резкий ответ. — И вообще! Ну, твоего оставить, а всех остальных мужиков — в овраг и из пулемета…
— Может, и меня оставишь? – без улыбки спросил настоятель. – Чтоб было кому панихиду по ним справить, а потом – туда же. Жаль будет без панихиды… может, ты по мне отслужишь?
Первая прыснула и весело сказала:
— Тебя оставлю. Ну благослови, что ль, да, пожалуй, пойду я…
— И меня благословите, пожалуйста, в дорогу, сказала вторая, — а то автобус уйдет.
— А вы не местная?
— Нет, я из Хомутова.
— Ай да! — совсем не по-иерейски воскликнул настоятель. — И я из Хомутова! Оттуда и в семинарию уходил. Но… ведь это далеко, шестьдесят верст. Там, куда ближе, теперь храм есть.
— Я уж привыкла сюда, — улыбаясь, сказала вторая. — Тут две иконы мои любимые, как раз для молитвы моей — Семистрельная и Борис и Глеб. И обе — «за умягчение злых сердец». Каждый день я здесь. Когда литургии нет, молюсь перед ними потихоньку, уходить неохота, — тут она улыбнулась ещё шире. — Но надо.
— Лучший в мире муж с работы приходит?
— Он не работает.
— Болеет?
— Его выгнали отовсюду.
— И… а? А за что?
— Да за всё, — улыбка ее окрасилась покорной горечью. — Мне его еще найти надо, да до дома довести.
— Или донести? — настоятель теперь вспомнил ее, вспомнил разом, одним ударом.
— Бывает и так, — ответила она, не переставая улыбаться, всё той же спокойной горечью, но без досады… (а разве бывает досада или что-нибудь такое в радостной улыбке?)
Да, изменилась она очень. Село Хомутово большое, видел он ее до отъезда редко, но про этого отъявленного подонка, за которым она была замужем, знали все хомутовцы. У здешних с Хомутово почти никакой связи, оттуда за ненадобностью сюда почти никто не ездит. Понятно, что местные бабы завидуют ей, когда слышат от нее, что у нее лучший муж в мире. Хомутовские же бабы прочно считают ее ненормальной. И что она не выгонит его, дом ведь ее? Дай бы волю хомутовским бабам, он бы оврагом и пулеметной пулей не отделался бы. Бил он ее без счету, изменял еще больше, все, что сумел пропить — пропил. Когда-то взяли его у пивной с каким-то приезжим, которому он шубу ее загонял. Собирались посадить одного за кражу, а другого — за скупку краденного, но она упрямо твердила в милиции, что шубу подарила мужу и что он вправе распоряжаться ею по своему усмотрению. Участковый только рукой махнул. Лютой ненавистью он ненавидел этого гада, когда в больнице сидел возле неё, зверски избитой, умолял дать показания, но так ничего и не добился
— Я люблю его, — несколько раз повторила она, — и перед Богом за него ответственна.
— Ну и дура ты ненормальная, — взъярился тогда участковый.
Нет, не дура, и не ненормальная смотрела сейчас на настоятеля. И никакой горечи сейчас не было в ее глазах. Спокойное, тихое счастье излучали они. Настоятель даже головой мотнул и перекрестился.
— Зачем ты говоришь, что у тебя лучший в мире муж?
— А так и есть. Это же мне Божий подарок. Испытание. Мне доверено довести его до покаяния, в этой ли жизни, при смертном ли одре — не ведаю, — она опять улыбалась. — Ведь в семье главная ответственность на православном, неважно, мужчина это или женщина… А сказано: «Кому много дано, с того много и спросится». Значит, мне так много дано, коли такой человек мне Господом доверен! И если через этого человека мне это дано понять… и меру моей ответственности за него… Ну, кто же он, как не лучший в мире муж? Разве не надо благодарить тех людей, через которых мы несем Божий крест? А я… я хуже его перед Богом, если несу крест как-то не так. Значит, мало во мне любви, мало радости от осознания моего креста. Об этом надо думать, а не о чужих грехах. Простите, пойду я, а то автобус уйдет. Благословите…
И чудился настоятелю сверкающий крест радости на плечах уходящей, который она непременно донесет…