Анатолий Бакулин. Рассказы

Родился в 1943 году.
В 1966 году закончил филологический факультет
Петрозаводского университета. Длительное время работал журналистом.
Действительный член Петровской академии наук и искусств.

Ладога

Конец октября 1951 года был ветреным и дождливым. Близилась к завершению навигация на Свири. Для нас, семей речников, поездка в Ленинград не мыслилась иначе как на пароходе. Два раза в году мы получали право на бесплатный проезд всей семьёй по Волго-Балтийскому речному пути. Словно праздника ждали мы этих путешествий. Но как назло родителям в этом году задержали отпуска, а для меня была получена путёвка в санаторий, в город Павловск, отправляться туда нужно было срочно.

Детского билета на одного не продавали, и мама, расстроенная, вынуждена была купить для меня взрослый. Зато я был счастлив вдвойне. Одни на пароходе через Ладожское озеро в Ленинград со взрослым билетом – от одного этого можно было сойти с ума. В Ольховце не было мальчишки, которому бы я не похвастался.

— Врёшь, поклянись! – говорили ребята. И я клялся самыми страшными клятвами, но доверия от этого не прибавлялось. На меня смотрели, ну, почти как на пришельца из космоса.

Вскоре день отплытия настал, и я поднимаюсь по трапу огромного колёсного пассажирского парохода «Володарский». Мама поручила присмотр за мной знакомому штурману, а я уже вбежал на палубу, чтобы взглянуть на посёлок с высоты своего нынешнего положения. На пристани собрались мои друзья и я, великий путешественник, гордо помахиваю тайком от родителей взятой с собой бескозыркой.

Раздался мощный гудок, и лопасти огромных колёс бурунами вспенили воду. Пристань почему-то закачалась и поплыла куда-то назад. Пароход столь большой, что не сразу и догадаешься, что это мы отплываем, а не пристань. Медленно уплывают в даль речной вокзал с мамой и моими друзьями, набережная с амбулаторией и вышедшим на её балкон доктором Девятовым, цеха судоремонтного завода. С высоты палубы видны поднятые на берег для зимнего ремонта буксиры и катера.

Прощай, Ольховец! Великий путешественник уплывает к неведомым землям и городам. Шум двигателей, удары лопастей могучих колёс заглушают все звуки, и я с трудом осознаю, что кто-то настойчиво кричит, дёргая меня за рукав.

— Спускайтесь в каюту. Одному стоять здесь нельзя, – это командует вахтенный матрос. Мне ужасно хочется подольше посмотреть на проплывающие мимо деревни и спускающиеся к самой воде, горящие в осеннем зареве красок густые леса. Но я не сержусь. Мне нравится здесь всё, и я весело сбегаю вниз по сверкающим начищенной медью ступенькам трапа и как в волшебном зеркале отражаюсь в блеске никелированных поручней и труб.

В полумраке пассажирского зала через круглые иллюминаторы врываются, отражаясь от воды, яркие лучи осеннего солнца. Наши каюты ниже уровня воды и это придаёт особую таинственность всему происходящему. Волны где-то на уровне моей головы ударяются о борт парохода, обдавая брызгами стёкла иллюминаторов. Немного жутковато. Так наверно должны чувствовать себя люди, находящиеся на подводных лодках. Нет. Это опять занесла меня куда-то моя фантазия.

Я хозяин большой полки, застланной красивым байковым одеялом в белоснежном пододеяльнике. В одежде ложиться на неё нельзя – ничего, подождём до вечера.

Пока я так рассуждал и устраивался, пароход подошёл к пристани города Лодейное Поле. Громадина судна всей своей мощью надвигалась на узенький причал и казалось ещё секунда и раздавит его вместе с горсткой людей, толпившихся там. Но раздалась команда капитана, и послушные колёса начали вращаться в обратную сторону. Пароход, вздрогнув, замирает и мягко, как к подушке щекой, припадает к брёвнам причала. Гулко звучит команда: «Отдать швартовы!»

Несколько женщин с котомками сходят по трапу на настил пристани. В толпе ожидающих заметно волнение. Все подхватили свои мешки и чемоданы и двинулись к трапу. Вахтенный остановил толпу: «Граждане, приготовьте билеты!»

В толпе пассажиров я обратил внимание на одного белобрысого мальчишку, моего сверстника. Он горько плакал, уткнувшись в подол материной юбки. Угрюмый старик, стоявший рядом с ним, недовольно тряс бородой и торопил парнишку. Но вскоре, когда утроба парохода поглотила толпу пассажиров вместе со стариком и его парнишкой, мать кинулась к перилам причала с криком: «Вовочка, Вовочка, я приеду за тобой. Жди, обязательно приеду!»

Этот истошный крик будто ожёг меня, вызвав в памяти рассказ деда, как более пятидесяти лет назад, осенью 1900 года, именно с этой самой пристани его, девятилетнего Васютку, отправляла мать в Петербург. Дед редко предавался воспоминаниям, но это расставание на причале Лодейного Поля жило в нём всю жизнь:

— Мать не плакала. Её железному характеру мог позавидовать любой мужик. Она с рождения воспитывалась без матери, умершей в родах, и прошла тяжёлый путь испытаний.

О трагической судьбе предков деда я узнал значительно позже. Его прадед был потомственным дворянином и крупным петербургским промышленником-обувщиком. Желая расширить своё дело, он задумал отдать свою дочь за престарелого компаньона. Человек крутого нрава, он не терпел возражений ни от подчинённых, ни от родни. И вдруг наткнулся на достойного противника в лице родной дочери. Бунт в семье закончился свадьбой. Отец выдал единственную дочь за своего егеря, лодейнопольского вепса. Это был почти двухметровый детина с изрытым оспой лицом, по прозвищу Рытиков.

После смерти роженицы, в семье осталось двое малолетних детей. Старшего – мальчика, будущего наследника, забрали в Петербург. Девочка вместе с отцом осталась в деревне Варбеничи, откуда он был родом. В шестнадцать лет её выдали замуж за будущего священника Ивана Евсеева. В семье родилось пятеро детей. Но несчастье поджидало и эту семью. Супруга разбил паралич. Пятнадцать лет он пролежал в постели, переложив все заботы о семье на плечи молодой жены, наотрез отказавшейся просить помощи у богатого брата. Слишком разными были они. Но нужда так скрутила, что она, поборов гордость, решилась отправить старшего сына, девятилетнего любимца Васютку, к брату в Петербург.

Из села Варбеничи до Лодейного Поля, откуда шёл в Петербург пароход, более двадцати километров добирались пешком.

— Тогда я и увидел впервые пароход, – вспоминал дедушка, – да, ещё какой – большой, белый, будто снегом засыпанный, с огромными колёсами, над которыми золотыми буквами было написано: «Петербург». К этому времени мама уже научила меня читать и писать.

Новенький, построенный два года назад, пароход сиял в лучах солнца как большой, ярко освещённый дворец. Но Василию он показался живым волшебным чудовищем, так правдоподобно он дышал, выпуская клубы белого кудрявого пара, так сердито рычал, застилая небо чёрными тучами дыма, и уже совсем походил на Змея Горыныча, когда начинал свистеть.

— Я тогда, наверно, сильно бы испугался, – признаётся дедушка, – если бы не всё заглушающая боль от расставания с мамой. Когда подошла моя очередь подниматься на борт судна, мама надела на меня вязанку баранок и обмотала ею два раза мою шею. В карман сюртука вложила сложенную вчетверо записку и для надёжности заколола карман булавкой.

— Баранок тебе хватит до Петербурга. Вода на пароходе есть. А записку, как сойдёшь с парохода, покажешь городовому, что обязательно будет стоять на пристани. Он объяснит тебе, куда дальше идти. Дяде я всё описала в письме. Слушайся его. Если будут пороть – терпи, без этого никакой науки не осилишь!

На прощанье мама молча поцеловала меня. И от этого молчаливого поцелуя в памяти осталась навсегда обжигающая горечь соли на губах – то ли от маминых, то ли от моих слёз. Я чувствую её до сих пор, стоит только закрыть глаза.

Мои воспоминания о рассказе деда прервал крик мальчишки, который только что прощался с матерью на лодейнопольской пристани. Запыхавшись от быстрого подъёма по трапам он, перегнувшись через перила борта, истошно кричал: «Забери меня, забери меня домой!»

Поднявшийся на палубу бородатый старик схватил мальчишку за шиворот и потащил в трюм, злобно приговаривая: «Заткни рот, немчура поганая!»

Эти слова были так неожиданны, что я забыл обо всех красотах и парохода, и открывающихся видов Лодейного Поля. Лишь громкие крики чаек, да оживлённые голоса поднявшихся на палубу пассажиров вернули меня к действительности. О мальчишке я не вспоминал до тех пор, пока не спустился в пассажирский салон третьего класса. Наши полки оказались рядом. Паренёк забился в дальний угол, а старик, разложив на газете еду, угощал соседку, аккуратненькую старушку с церемонно поджатыми губами и, энергично размахивая руками, с жаром говорил:

— Вот бабы нынче пошли. Тьфу! У меня сын Егорий всю войну прошёл, до самой Вены. Есть такой городишко у австрияков. Весь израненный, что твоё решето. Я его разыскал только в позапрошлое лето – всё по госпиталям, да домам инвалидов скитался. У него кроме дырок в теле целый чемодан медалей да орденов. Привёз домой. Мать выходила. Молоком да настоями трав отпоила. Жить бы да жить. Так нет. – Отыщи мне Валентину! — твердит. Женился он перед самой войной. А почто искать то её? Она же, стерва, его не искала. Пропал без вести, ну и пропал. Мужиков и без него, видно, хватало. А он своё, – Ищи! Дочь мол моя у неё. В письмах на фронт писала. – Разыскал. В этом самом, будь он неладен, Лодейном Поле. А у неё там ещё и пацан. Видать, дала баба слабину. Ну да это их дело, думал, сами разберутся. Уехал он к ней. Но не разобрались. Заели его местные мужики, а ещё пуще бабы. Мальчишку то она от немца прижила. Вот и запил он. Соседка написала, – спасайте мол мужика. Или себя, или её порешит. – Приехал. Хотел уговорить его вернуться домой. Нет. Ни в какую. – Люблю, – говорит, – не жить мне без неё. Неужели я столько лет один по госпиталям зря скитался?

Тут и решил я забрать к себе этого мальчонку. Паренёк он хороший, ласковый. Может, без него они успокоятся, и нам со старухой веселее. А коль нет, так как Бог даст.

Старик ещё долго разговаривал с соседкой, но ни он, ни парнишка так и не притронулись к еде. Старик свернул газету и убрал в мешок. Мы после войны горя натерпелись и острее воспринимали чужую боль, вот и разбередил мне душу этот старик. А парнишка так и не вылез из своего угла. Жалко мне стало этого несчастного Владимира.

Зову его: «Пойдём на палубу, прошли Свирицу, сейчас выйдем в Ладогу. Интересно».
Старик привстал, повернулся к нам лицом:

— Иди, паршивец, коли люди зовут. Ладога как океан-море красоты необыкновенной. Я на ней тридцать лет проплавал и две войны отвоевал. В ладожской воде и моей крови капля есть. Она меня человеком сделала. Может, и тебя своей святой водой окропит.
Мы выбежали с Вовкой на палубу. Надвигалась ночь. Ветер срывал с гребней волн жёлто-белую пену и, мелкими брызгами оросив нам лица, насквозь промочил наши рубашки.
— Может, спустимся в каюту? – видя, как весь дрожит парень, спросил я его.
— Нет. Здесь хорошо.

Осенняя тёмная ночь надвигалась на озеро. Шума колёс не было слышно. Всё перекрывал вой ветра и удары волн о борт парохода. Страшно до жути, а невозможно оторваться, так хорошо, будто в сказке.

Смотрю, Владимир весь напрягся, вцепился в поручни и так навалился на них, будто хочет выпрыгнуть.

— Ты что, Вовка, не дури! – пытался я оттащить его, но он намертво вцепился – не сдвинуть.
— Не хочу жить!
— Ну и дурак. Вырастешь, станешь как твой дед капитаном. Мне кажется, он хороший человек. Я слышал, как он говорил соседке, что хочет тебя в Нахимовское училище определить. Да об этом мечтают тысячи ребят. Ещё будут завидовать тебе.
— Врёшь ты всё! – зло сверкнув глазами, закричал Вовка.
— Не вру! Действительно слышал. Чем хочешь поклянусь. У него там есть приятель ещё с войны – капитан первого ранга. Шишка большая, может помочь.
Лицо у Владимира просветлело, щёки залил румянец.
— Правда, не врёшь? Я же всегда мечтал стать моряком, уплыть куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто ничего не знал обо мне прежнем.

В это время на палубу вышел знакомый мамин штурман.
— Сейчас же марш в каюту. Две холеры, три чумы!

Я не удержался от смеха – уж больно доброе у него при этом было лицо. Но Вовка от греха подальше быстро спустился в трюм. Больше мне не пришлось с ним поговорить. Последний раз я увидел его уже на пристани в Ленинграде, что-то весело рассказывающего деду.

— Хочу ещё немножко посмотреть Ладогу, — заявил я штурману, — а то какой же я сын речников, если боюсь воды?

Дмитрий Петрович, так звали моего покровителя, накинул на меня свой бушлат. Я, совсем уже осмелел и, не таясь, спросил:

— А вы давно плаваете на «Володарском»?
— Да, почитай, сразу после Гражданской войны, а до этого на нём плавал мой отец. Тогда наш пароход ещё назывался «Петербург». В этом году ухожу в запас, то есть, на пенсию. Поеду к сыну. Он плавает на Чёрном море. Погрею старые кости.

Штурман ещё что-то говорил, но я уже его не слушал. Значит, я плыву на том легендарном «Петербурге», как и мой дедушка Василий пол века назад. Вот здорово! И мне вдруг показалось, что ничего для меня нет роднее, чем этот старый пароход. Я предчувствовал, как обрадуется дедушка, узнав, что я, как и он, плыл по Ладоге на «Петербурге». Рассказ его об этом плавании я помнил хорошо и мне ужасно захотелось, чтобы со мной случилось как и с ним – ночь, шторм, крики чаек, залетающие на палубу брызги от волн. К моей радости ждать этого долго не пришлось – осенние шторма на Ладоге явление рядовое. Уже через полчаса на мне не было сухой нитки, а намокший штурманский бушлат давил на плечи как рыцарские доспехи. Порывом ветра сорвало с головы мою бескозырку и унесло в ночную тьму. Пальцы, вцепившиеся в поручни, окаменели от холода и страха. Огромный пароход в сравнении с могучей Ладогой был лишь жалкой посудиной, которой она играла как котёнок клубком шерсти. Особенно остро это ощущалось потому, что я стоял на носу судна, и ничто не заслоняло от меня безумства водной стихии.

Темно-серая бездна, казалось, вот-вот разверзнется, и пароход с клёкотом как гигантский камень стремглав уйдёт под воду. Из потревоженных глубин вырвется лишь вздох облегчения насытившегося чудовища. Луч прожектора, укреплённого на рубке, прорезал мглу водной пыли и, перед тем как утонуть в новой волне, выхватывал из тьмы стаю чаек, с криками падавших к самой воде, и ослепительно отражался многоцветной радугой в их белых крыльях. Ни грохот волн о борт судна, ни шум его двигателей и колёс не могли заглушить безумной, переходящей в стон радости чаек. Их упоение битвой со стихией вселяло в сердце гордость за бесстрашных птиц и невольно делало меня участником этого сражения. Судьба сжалилась надо мной и подарила возможность испытать то же чувство восторга перед стихией, о котором не раз вспоминал дед.

К утру ветер утих, и в розовых лучах солнца, прорезающих лёгкий туман, проступили очертания башен крепости Орешек. Скоро Ленинград.

2021 г.

Листки семейной хроники. Отец.

Лил сентябрьский холодный дождь. Небо, казалось, опустилось на землю. Могучие ели своими острыми макушками цепляли чёрную вату туч. Резкие порывы ветра разрывали облака, и в эти дыры врывался ослепительный свет молний, озарявших поднебесное пространство. Мёртвые секунды тишины и, раскачивая купол неба, раздавался могучий удар грома. Эхо небесного колокола рассыпалось по всему лесу. Верховный дирижёр взял управление оркестром в свои руки – вперёд вышли, заглушая шум ветра и птичье многоголосье, литавры и большие барабаны. Листья осины и иголки елей вибрировали в такт этой музыке.

Затаив дыхание, мы с отцом плотно прижались к шершавому стволу вековой ели. Капли дождя потоком сливались с её широких лап, застилали нам видимость. Трудно было поверить, что это середина дня, и что мы не на дне глубокой пещеры, так было темно и неуютно.

— Как хорошо было бы сейчас раздеться и побегать, как в детстве, под таким дождём, шлёпая босыми ногами по лужам, — неожиданно почти шёпотом сказал отец. – Люблю я очень сильные дожди. Они своими водяными нитями будто связывают нас с небом. И ты уже и человек, и божество и ничего тебе не страшно – ты свой для них, ты с ними единое целое. Ты не царь, ты любимое дитя природы.

Голубые глаза отца светились необычайной радостью. Ещё никогда не видел я его таким и боялся спугнуть неловким словом или движением это откровение. Но отец казалось, не замечая моих волнений, продолжал:

— Не могу объяснить почему, но именно в такую шальную погоду, да ещё, как это не покажется невероятным, на полках карельской по чёрному бани с душистым берёзовым веником в руках, рядом с раскалённой докрасна каменкой я чувствую себя сыном вселенной, способным, как и мои предки, слагать волшебные руны.

Отец замолчал, устремив взгляд в лесную даль. Я не узнавал отца, помнил его и учителем, и директором школы, беседующим с родителями и учителями, и выступающим с трибун на митингах и собраниях – отец умел умно, доходчиво и при этом очень красиво говорить. Но в обыденной жизни, на работе, в кругу близких и знакомых он словно стеснялся этой своей способности – говорил сдержанно и скупо на слова. Тем более мне было удивительно услышать такую страстную и взволнованную речь в глухом сумрачном лесу под проливным дождём. Это был, возможно, первый, но не последний случай увидеть отца с новой неожиданной стороны.


Когда в очередной раз мы с отцом поехали на его родину в Палониэми навестить карельскую родню и половить рыбу, то не стали удить в Кууярви, как это делали прежде. Отец предложил сходить на лесное озеро Ламмасъярви в нескольких километрах от села.

Каждый раз приезд в родные места сильно волновал отца. Он весь преображался. Это замечал даже я, мальчишка. Но в этот раз его волнение было особенно заметно. Отец отвечал на все мои вопросы, рассказывал сам и вообще вёл себя со мной как с равным. Возможно поэтому идти было легко, мы быстро приблизились к первому из озёр. Вдруг отец остановился, раздвинул кусты. В заросшем ивняком и ольшаником лесу заметно просматривалась уходящая в даль канава. Отец прошёл по ней метров сто и повернул обратно.

— Папа, что это – военная траншея?
— Нет, здесь была другая война. Мы сражались за осушение болота. Ещё в двадцатые годы нашей семье выделили большой участок земли у лесного озера. Когда объявили НЭП, отец, твой дед, совсем уехал из Питера сюда на родину, к семье. Несмотря на городскую жизнь и профессию, родовые корни тянули его к земле. У нас не было наёмных рабочих. Валили лес, осушали болота всей семьёй, в которой было девять детей – в основном девочки. В самом селе свободной земли не было, и освоение болотины было единственной возможностью создать крепкое крестьянское хозяйство. Отец от природы был одарён многими талантами. Любая работа спорилась в его руках. Я как-нибудь расскажу тебе о нём подробнее.

Мы пришли на озеро, когда туман ещё не рассеялся. Лес и озеро всё было в холодном молочном пару. Но, лишь только прорезались сквозь туман первые лучи солнца, лес ожил и зазвенел от птичьего гомона. Каких только голосов здесь нельзя было услышать.

— Прислушайся повнимательнее. Такой музыки ты и в театре не услышишь. Вот жаворонок поёт – высоко взлетел, а то пеночка попискивает, ей подпевает малиновка, а это царь зари, наш карельский соловей выводит рулады позабористей знаменитого курского.

Рассекая воздух, пролетела стрекочущая сорока, из глубины леса слышался монотонный голос кукушки, в камышах, подзывая утят, хрипло крякала утка.

— Папа, а ты различаешь голоса всех птиц?
— Всех не знает, наверное, никто. Но тех, которым Карелия родина, знаю. Я их слушаю с рождения. А то, что запоминается с детства, уже не забудешь никогда.
Отец поднял с земли принесённую котомку.
— Возьми хлебушек, да закуси. А то ушли ни свет ни заря голодные.
Есть не хотелось. Засунув в карман приготовленную тётей Иней горбушку домашнего свежевыпеченного хлеба, я поспешил разматывать удочки. Зорька разгоралась уже во всю.

К вечеру, вымокнув от вечерней росы, с горящими от усталости щеками, я пришёл к костру. Отец уже готовил уху.

— А как же моя рыба? – я показал отцу две большие вязанки окушков и плотичек.
— Твою завтра отнесём в деревню. Угостишь всю родню. Пусть порадуются.
Не дождавшись ухи, я уснул. Отец дал мне поспать часок и разбудил.
— Впереди ночь – выспишься. А голодным засыпать нельзя. Лембой приснится.

Горячая уха сняла последние остатки сна.

— Папа, а ты обещал мне рассказать про дедушку Ивана Матвеевича. В чём же он был талантлив?

Отец молча ходил вокруг костра, ещё больше разжигая моё любопытство, подбросил в огонь сушняка и сел рядом со мной.

— Мы редко можем по достоинство оценить своих родителей, но талант отца был очень яркий. Его нельзя было не заметить даже нам, детям.

У моего деда была большая, с множеством инструментов кузница. Отец пристрастился туда бегать с четырёх или с пяти лет. Стучал молоточками, раздувал в горне меха, подтаскивал уголь. А главное – жадно следил за работой кузнецов. Искрами от раскалённого металла были постоянно прожжены все его рубашки. От матери крепко доставалось, но на выручку всегда приходил дед:

— Не трожь мальца, из него может новый Илмоллине выкуется. Ручищи как у мужика и глаз зоркий.

Слова деда оказались пророческими. В десять лет отец стал надёжным его помощником, а в пятнадцать в округе уже не было более искусного мастера. Выкованная им прочная домашняя утварь уже красовалась не только во всех семьях села, но за ней приезжали и купцы из Олонца. Однажды, отправляясь за товарами в Петербург, дед взял с собой Ивана и целый сундук его изделий. Отец был поражён – всё распродали в первый же час и по ценам вдвое-втрое выше, чем у себя в селе.
Ещё больше пришлось удивляться деду. Один очень богатый по виду человек стал настойчиво уговаривать его отдать паренька к нему на завод. Так Иван стал кузнецом на Обуховском заводе, где узнал очень много нового о своей профессии. Особенно радовало Ивана то, что мастер разрешал ковать придуманные им узоры и украшения.

Вскоре его направили в мастерскую, где ковали для дворцов решётки оград, перила мостов, люстры и другие художественные изделия…

— Да ты, я вижу, уже спишь, – вздохнул отец.

Докурив папиросу, он укрыл меня своей курткой, подбросил в огонь сучьев потолще, чтобы хватило огня до зорьки и, прислонившись к стволу берёзы, задремал.
Ему, наверное, как и мне снилась родительская кузница, всполохи огней, удары молота и брызги разлетающихся фонтаном искр и озарённое светом лицо отца – молодого, сильного и счастливого.

Искусанный комарами я проснулся раньше отца. Озеро было покрыто густым туманом. Сквозь него с трудом пробивалась ранняя заря. Находясь ещё в состоянии сна, навеянного рассказом отца, я вместо приветствия: «С добрым утром!», сказал:

— Папа, а что дальше было с моим дедушкой Иваном Матвеевичем?
— Иди и умой сначала лицо, – с улыбкой ответил отец, – да подкрепись хорошенько. Смотри, каких красивых калиток напекла тебе тётя Иня.
— Не смейся, я серьёзно тебя спрашиваю.
— Ну, а коли серьёзно, то присаживайся к костру, закусывай. У нас ещё есть минута–другая до зорьки. Слушай.

Работа в Питере у отца шла очень успешно. Заказав было очень много. Его работы приглянулись и обитателям Зимнего дворца. За решётку у Спаса-на-Крови он был пожалован царём золотыми часами с дарственной монограммой. Отец не расставался с ними до самой смерти. Скопились и кое-какие денежки. В один из приездов на родину он познакомился с красавицей из Хидимел (Гижино) Ксенией Пожлаковой. Влюбился крепко. Теперь на родину тянул не только родительский дом, появился магнит посильнее. Ни какие отговоры родни не помогли. Заслали сватов. Сыграли богатую свадьбу. Жених был человек не бедный. Но удивил он всех не богатством – подарил невесте неведомой красоты букет роз, выкованных из тончайших лепестков металла.

Дед переложил на его плечи всё обширное хозяйство. Разрасталась семья. Я был шестым ребёнком и первым мальчиком. Крестьянский труд отнимал всё свободное время. Отец часто уезжал в Питер на заработки, но оставаться там на постоянное жительство не хотел. В свою кузницу заглядывал всё реже и реже, чтобы только отковать нужное для хозяйства.

Революция пришла на карельскую землю, разрушая вековые устои. Труднее всего было таким людям как отец. Потому он с воодушевлением воспринял объявленную в стране новую экономическую политику, и с ещё большим рвением занялся расширением своего хозяйства. Отец не жалел ни себя, ни нас. Особенно доставалось сёстрам, на плечах которых лежало ещё и всё домашнее хозяйство со скотом. Несмотря на острую нехватку рабочих рук отец, как только я подрос, отправил меня учиться в Петрозаводск. Проживший много лет в Петербурге, он хорошо знал цену образованию. Беспокоило его лишь одно: с невероятной скоростью росли налоги на единоличников. Вводились так называемые «твёрдые задания».

Занятые разговором, мы не заметили, как наступило утро. Огромный медный пятак солнца уже поднимался над лесом. Макушки елей порозовели под его лучами и нарядным венком окаймляли озеро, ещё больше подчеркнув глубину синих теней в низине.

— Рыбу зарой в мох, чтобы не протухла, брюки закатай выше колен, иначе промокнут от росы. К обеду собираемся здесь же, – уже уходя, крикнул отец. Он любил рыбалку за возможность побыть одному.

Не успели мы сделать ещё и нескольких шагов от костровища, как белки, словно осенние листья на ветру посыпались, с деревьев и стали лакомиться остатками еды, заботливо рассыпанными отцом на траве.

Рыбалка удалась, и мы довольные возвращались в деревню. Гордость за то, что я не осрамился перед отцом, распирала меня. Хотелось громко петь и смеяться. Но моё веселье не передавалось отцу. Он шёл молча, весь уйдя в свои мысли. Нужно было как-то растормошить его, поделиться своей радостью. А может быть он расстроился, что не он, а я поймал самого большого окуня?

— Папа, не огорчайся, мне просто повезло. Зато ты больше меня наловил рыбы.
Отец не сразу отреагировал на мои слова.

— Извини, сынок, мне вспомнилось, как именно здесь, на Ламмасъярви я в последний раз виделся с отцом. Тогда так же был хороший улов, и отец весело смеялся надо мной: «Слабак ты ещё против настоящих-то рыбаков. Учись, пока я жив» — и неожиданно обнял и поцеловал меня.

Такое случалось с ним очень редко. Но и без этого мы видели, что он ради нас, ради семьи не жалеет ни своих сил, ни здоровья. Когда я узнал о его смерти, то мне показалось, что и моя жизнь остановилась.

Я был не рад, что своим вопросом растревожил отца. Но он, кажется, успокоился и продолжал рассказ.

— Я тогда заканчивал учёбу в педагогическом техникуме и через год надеялся как отличник получить направление в институт. Впереди были каникулы, дом, друзья, ночное, рыбалки с отцом.

С железнодорожной станции Свирь я летел в Палониэми как на крыльях. В сумке были подарки: маме красивый платок и банка настоящего бразильского кофе отцу. Ею наградили меня ещё зимой за победу на республиканских соревнованиях по лыжам. Я хранил её, зная, как любит настоящий кофе отец.

В деревне Усланка, не доходя десяти километров до дома, встретился мне наш сосед Кюршунов, он ехал по делам в Важины. Я поздоровался с ним и уже хотел бежать дальше, не терпелось побыстрее добраться до дома. Но он остановил меня и как-то странно посмотрел.

— Будь мужиком, Иван, крепись. Теперь ты старший в роду.
Почему старший, почему крепись? Что он говорит? Тревога перехватила мне горло – не вздохнуть.
— Да скажите же, ради Бога, что случилось?
— Ты разве не знаешь? Отца твоего, Ивана Матвеевича похоронили.
— Он же был здоров. Никогда не болел. Что произошло?
— Задавили его налогами. Полный дом народа – а всё бабы да девки – не с кем выполнять это «твёрдое задание». Ему – штраф, да новое повышенное задание. Отказался он его выполнять – нечем и так детей кормить. Вышвырнул из дома уполномоченного. Вот за ним и приехал «воронок». Был Иван Матвеевич в это время в поле, попросился попрощаться. Отпустили, а он взошёл на поветь, да и руки на себя наложил. Тело его увезли, а потом разрешили забрать, чтобы похоронить.
Ну ладно, прощай, не убивайся сильно».

Я видел, как потемнело лицо моего отца. Много лет с тех пор прошло, но рана не заживала. Пересилив себя, отец продолжал:

— Остался я стоять посреди дороги будто каменный, как поражённый громом. Я, скажу тебе, не просто любил отца, мне всегда казалось, что я частица его души и тела. Не помнил куда бросил сумку с подарками, упал здесь же, у дороги в траву. Не мог ни плакать, ни подняться – весь оцепенел. Очнулся только в сумерках. Нужно было идти, но ноги не несли. Трижды пытался но, сделав несколько шагов, возвращался. Нет, не могу. Не могу представить себе дом без отца. Не могу и всё тут. Развернулся и возвратился на станцию Свирь, а оттуда в Петрозаводск. Так кончилось моё детство, да и юность. Началась взрослая, трудная, но по-своему интересная жизнь.

Работа в школе всегда нравилась отцу. Учил других, учился сам, помогал растить младших братьев и сестёр.

1939 год круто изменил его судьбу. Назревала война с Финляндией, названная в истории «Зимней войной». Карел, знающих финский язык, призвали на службу во вновь создаваемую Финскую Народную армию. Отец стал одним из первых её солдат, в составе отдельного стрелкового полка, под командованием только что освободившегося из-под ареста полковника А. Аланнэ. Полк был выдвинут за Полярный круг, в район Петсамо и имел специальное назначение – охрана северных границ будущей Финской Народной республики.

Отец не любил вспоминать эти девять месяцев службы в ФНА – слишком дорого они ему обошлись. Лишь однажды, не помню уже по какой причине, он нарушил своё молчание и даже напел мне песню, которую разучивали они в полку. Я запомнил только один куплет:

«Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Раскрывай же теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот».

— Вот, сынок, после Финской войны я, можно сказать, чудом избежал расстрела. Но вскоре передо мною раскрылись уже другие обнесённые колючей проволокой ворота трудармии в Магнитогорске. Наказания без вины не бывает, и виновных всегда находят. Ведь нас с оружием в руках отправили освобождать Финляндию. Народная армия без боёв проиграла ту войну, не справилась со своей задачей, а проигравший всегда должен платить. И мы заплатил за это поражение сполна.


Великая Отечественная война сорвала с насиженных мест сотни тысяч людей. Эвакопункты были забиты до отказа беженцами. Школа, где отец работал директором, эвакуировалась вместе с другими учебными заведениями в Поволжье. Отец, как председатель сельского Совета, день и ночь был занят отправкой в тыл колхозного скота, сельхоз-машин и оборудования.

Наша семья не могла выехать – мама находилась в роддоме. Железная дорога была перерезана. Отец запряг лошадь и поехал в Лодейное Поле, чтобы забрать мать, ждать больше было нельзя. Город беспрестанно бомбили. Но мать к приезду отца только что родила и, несмотря на обстрел больницы, её не выписывали. Отец через окно передал ей одежду и таким же образом вытащил её из палаты вместе с новорождённым сыном.

В Печеницах уже собралась вся семья. Стариков и детей посадили в телегу, а остальные пошли пешком через Вонозеро на Бабаево. Сотни километров под дождём по раскисшим дорогам пробирались они к Северной железной дороге. Редкие остановки делали только, чтобы дать отдохнуть лошади. В Бабаево толпы людей окружили здание вокзала и прилегающие улицы. Составы формировались очень медленно – не хватало вагонов и особенно локомотивов – всё было отдано фронту. И когда через две недели оказались в переоборудованном «телячьем» вагоне, счастливы были безмерно, наконец-то едем!

Плохо было с продуктами, не было света, холодно – началась осень. В темноте пугались и ревели дети. У женщин не выдерживали нервы, и этот плач сливался в единый стон. Нужно было что-то предпринять, чтобы успокоить людей. Окрики и брань только ещё сильнее разжигали в них панику.

Дед Василий Иванович, ещё царский офицер, прошедший Первую мировую и Гражданскую войны и никогда не терявший хладнокровия, сказал отцу:

— Иван, ты учитель, если сумеешь успокоить детей – замолчат и женщины. Думай, как это сделать.

Отец подозвал к себе несколько девочек, что сидели рядом с ним:
— А ну-ка скажите, кто из вас любит сказки?
После минутного замешательства и молчания всё громче и громче стало раздаваться: «Я! Я! Я и я…». Поднялось несколько рук.
— Если перестанете хныкать и лить слёзы, я буду вам рассказывать интересные сказки и легенды. А для начала давайте все вместе споём песенку про ёлочку. Все знаете?
И отец запел: «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла…»

Тихие, слабенькие, чуть слышные голоса, поддержавшие отца, незаметно становились всё громче и громче. Песенку подхватили мамы. И вот уже весь вагон громко и весело выводил:

«Плутишка зайка серенький
Под ёлочкой скакал…
Мороз снежком укутывал –
Смотри, не замерзай…»

Долго и без устали пел вагон.

— А теперь покушайте, отдохните, а потом ещё попоём. В моём волшебном мешке ещё много весёлых песен и сказок.
Отец вздохнул: «Ну, кажется, успокоились!»

И вдруг шепелявый детский голосок пропищал за спиной отца:
— А где же сказки? Вы же обещали их рассказать.
— Ну, за сказками дело не станет. Обещал, значит, расскажу.
— Рассказывайте, мы слушаем, — ещё настойчивее сказала девочка.


— Давным-давно, ещё до вашего рождения, до появления на свет ваших мам, и даже бабушек, приплыли на реку Свирь лодки с людьми… Люди тогда путешествовали в основном по реками или верхом на лошадях, ведь колеса ещё не изобрели. И даже книг не было, потому что букв ещё не придумали. Да и людей тогда было мало – горстка, затерянная в чащах нехоженых лесов.

Вот в те-то далёкие, сказочные времена жил-был на берегу тёплого южного моря великий мастер-умелец. Был он очень добрым и задумал создать для людей волшебный ковчег, бесценное сокровище, в котором хранились бы все сказки и песни, все истории и легенды, все древние и тайные знания. Но как это сделать? Ведь я уже говорил вам, что ни книг, ни учебников тогда ещё не было. Поэтому нужно было проявить много умения и изобретательности, чтобы простыми инструментами создать вместилище всех знаний предков.

Мастер-умелец был честным и очень трудолюбивым человеком. Долгие-долгие годы он старательно учился, не ленился по крупицам собирать мудрость отцов и дедов. Наконец выучился всему-всему, что было известно самым мудрым и самым пожилым старейшинам, и сделал из злата-серебра такой волшебный как бы сундук, в котором уместилась вся мудрость мира, и назвал его «Свет Знаний». Говорят, то чудесное сокровище могло исполнять всякое желание. Поэтому народ мастера-умельца, владеющий таким волшебством, стал расти, процветать, жить-поживать да добра наживать.

Прошли многие годы. Умер великий умелец, но народ чтил память своего предка-благодетеля и в награду за это жил богато и счастливо. И всё было бы хорошо, да только узнали об этом злые и жадные соседи. Узнали и начали войну, чтобы отнять сокровище знаний… Вот совсем так же, как сейчас фашисты напали на нашу Советскую родину, чтобы отнять и присвоить её неизмеримую мудрость и неисчислимые богатства.

Тогда собрал вождь, который был пра-пра-правнуком того умельца, остатки своего племени, бережно и осторожно уложил на сани сокровище – Свет Знаний и отправился в далёкий путь. Шли они через высокие горы, широкие поля и дремучие леса. Шли долгие годы. И, наконец, достигли берегов нашей красавицы Свири. Видят – край богатый и обильный. В лесах много красного пушного зверя для охоты, в озёрах и реках полно рыбы. Знай, живи да не ленись! Они и не ленились. Засучив рукава рубили лес, научились из дерева строить удобные дома и красивые многоглавые хоромы, ничуть не уступающие великолепным дворцам из белого камня. Племя росло, превращалось в великий народ на радость добрым людям, на чёрную зависть врагам. Но никогда больше злые супостаты не смогли одолеть и покорить этот народ, у которого было такое богатство знаний.

Тут бы и сказке конец, но только хочу я вам ещё сказать, что и нынешним нашим врагам — фашистам не победить Советскую страну. Ведь сокровище знаний осталось при нас, отсюда и наша сила. Не унывайте, друзья, дайте срок, и мы пошлём на фронт десять танков на один фашистский танк и сто снарядов на одну немецкую бомбу. Война закончится нашей победой, и мы сможем вернуться домой…

— Где же оно, это волшебное сокровище, и почему мы его никогда не видели? – спросила худенькая девочка с выпученными от любопытства карими глазищами.
— Сокровище-то? Ну-ка, подумайте, что, по-вашему, вождь сделал в первую очередь, когда закончил свой поход?.. Верно. Первым делом он надёжно спрятал сокровище, скрыл от врагов и злых людей. Тысячи лет оно охраняло свирскую землю, спасёт Родину и сейчас. Свет Знаний может сделать вашу жизнь счастливой, полной и интересной, только любите эту землю, да не ленитесь учиться.

А теперь, давайте завяжем мой волшебный мешок, чтобы завтра снова открыть его. Но помните, что откроется он только для тех, кто любит сказки и слушается родителей».


Я легко мог представить себе эту ситуацию. Отец всегда разговаривал с людьми, как с равными себе, — будь то высокий начальник или молоденький матрос, пожилая домохозяйка или желторотый юнец. И всё же, любимыми собеседниками для него были дети. В их кругу он сам становился ребёнком – весёлым, озорным и непредсказуемым.
Поэтому, наверное, неудивительно, что первое моё детское воспоминание об отце было как о живом Деде Морозе. До старших классов школы я не знал другого Деда Мороза кроме отца. Он был Дедом Морозом на новогодних ёлках, когда работал директором школы и председателем сельского Совета в Варбеничах и Печеницах, и учителем Ольховецкой школы № 5, и заместителем директора судоремонтного завода. Пел вместе с ребятами задорные песенки, читал полные юмора стихи, водил вокруг ёлки весёлые хороводы и вёл себя так, будто это было не только главным делом всей его жизни, но и самой целью этой жизни.

Как человек, вся жизнь которого прошла на севере, отец научил нас любить зиму, снег, лыжи и, конечно, новогоднюю ёлку, её смоляной аромат. Встреча Нового Года была всегда главным событием в жизни нашей семьи. Мы, где бы ни были, дружно собирались все вместе. И каким-то особенным знаком судьбы был тот факт, что у меня и у моей сестры Надежды День Рождения приходится на 1 января.

Белый пушистый снег как бы подчёркивал чистоту и искренность наших мыслей и чувств, а отец был живым волшебником из радостной детской новогодней сказки. Это чувство сохранилось в нас на всю жизнь.


Поезд шёл на восток уже второй месяц, когда в очередной раз состав был загнан в тупик. За Урал везли оборудование, станки, материалы с демонтированных заводов прифронтовых городов. А на фронт с Урала и Сибири мчались составы с бойцами, снарядами, лошадьми и продовольствием. Фронт как ненасытное чудовище проглатывал всё это с невероятной скоростью, требуя всё новых и новых даров.

Люди в вагонах голодали, хоронили умерших на каждом полустанке. Наша семья не была исключением. Отец и дед, чтобы поддержать ослабших женщин и детей, ели лишь один раз в день. Да и едой это, по понятиям мирного времени, назвать было нельзя. При каждой остановке отец шёл в ближайшие сёла, чтобы выменять на оставшиеся вещи что-нибудь из съестного. Но пригодных к обмену вещей становилось всё меньше и меньше. На прошлой остановке отец обменял на овощи свои хромовые сапоги и нательное шерстяное бельё деда. Серьги, бусы, наручные часы, кожаные ремни, посуда и всё более-менее ценное давно уже нашло новых хозяев. В этот раз впервые к стоянке состава отец вернулся с пустыми руками. Сел на большой валун – заходить в вагон не было ни сил, ни желания. На основной путь подошёл военный состав, гружёный лошадьми. Сопровождающие поезд бойцы стали разносить по вагонам сено, корма и воду. Ржание лошадей, запах душистого сена невольно возвращал память к мирной сытой жизни, и голод от этого становился особенно нестерпим. Хотелось курить, и отец стал обыскивать карманы, но махорки не было, последнюю «козью ножку» раскурили с дедом ещё вчера. На дне глубокого внутреннего кармана он нащупал завёрнутый в бархатку тяжёлый, похожий на большое сплющенное яблоко предмет, — золотые карманные часы. Эти часы старинной работы с двумя крышками и дарственной наградной монограммой перешли к отцу как старшему в роде сыну после трагической смерти родителя. Даже в самые тяжёлые голодные минуты отец не мог подумать о продаже их. Сама эта мысль казалась ему до невероятности кощунственной. Убрав поглубже в карман часы, отец, с трудом передвигая ноги, побрёл к распахнутой двери своего вагона. В открытом проёме, свесив ноги, сидели жена с грудным ребёнком, тёща, а за их спинами детишки – соседи по вагону. Увидев отца, они радостно замахали руками – он всегда приносил что-нибудь съестное.

— Скорее, Ваня, мы уже дважды воду согревали, – кричали они хором.

От этого детского крика, как от выстрела он вздрогнул и бросился бежать мимо вагона, к стоящему на главном пути военному эшелону.

У солдат охраны спрашивать что-либо было бесполезно. Отец поискал глазами – нет ли где-то поблизости командира. Чуть в стороне от эшелона стоял кругленький капитан-интендант, игриво попыхивая папиросой. Новенький командирский ремень туго обтягивал его упитанную фигуру.

Объяснять капитану, что от него хотят, не было никакой необходимости, он достаточно насмотрелся на всех попрошаек и, даже не слушая, что говорил ему отец, рявкнул:

— А ну, сейчас же отойди от военного эшелона!

Отец молча достал из глубокого кармана свою драгоценность, развернул бархатку, и в лучах солнца засверкала золотая луковица часов. Лёгкое нажатие кнопки, и перед капитаном раскрылись под мелодичный перезвон одна, а затем вторая крышки.

— Хлеба и консервов, – осипшим от нервного напряжения голосом, сказал отец, протягивая капитану часы.

Лучи солнца, отражаясь от золота крышек, зайчиками запрыгали по лоснящемуся лицу капитана, руки его, крепко сжимающие часы, мелко дрожали.

— Не имею права. Хотите, чтобы меня из-за вас отдали под трибунал!
Отец потянулся, чтобы забрать часы, но капитан резко отдёрнул руку.
— Предлагаю мешок овса. А не согласитесь, – вызову патруль, ничего не получите. И в соответствии с военным временем…

В вагон ко всеобщей радости отец вернулся, неся мешок овса. Из карманов фуфайки торчали две буханки хлеба – дары от щедрот капитана.
Вечером, гремя котелками и алюминиевыми кружками, пили сытный овсяный отвар. Все кроме отца. Он, сославшись на усталость, лёг в дальнем углу вагона.


Эта история так и осталась бы в качестве печальной семейной легенды, которую мама любила рассказывать и которую никогда не вспоминал отец, если бы не одно обстоятельство. В 1958 году мне исполнилось пятнадцать лет и я уехал на заработки с геологической экспедицией в Казахстан. Работая в топографической партии, я исколесил казахские степи вдоль и поперёк. Однажды, после длительной поездки в южный Казахстан, нам был предоставлен недельный отпуск. Наш руководитель, известный на всю страну маркшейдер – строитель туннелей в Кавказских горах, предложил съездить на рыбалку, на один из разливов Тобола. Вода и рыбалка в степях немыслимое дело – нужно ехать за сотни километров в кузове грузовика, на охапке сена. Но я был счастлив без меры. Всё моё детство проходило с удочкой на карельских озёрах, и ни о чём лучшем, чем рыбная ловля я и мечтать не мог. С раннего утра до позднего вечера, под лучами палящего солнца тряслись мы по степным ухабам. Как топографы, мы никогда не ездили по дорогам, где пыль стояла десятками километров, не успевая осесть, а прочертив путь на карте, по прямой добирались к объекту.

Достигнув разлива, мы надеялись, что будем одни. К нашему удивлению вдоль берега стояло множество машин. Соседи гостеприимно предложили нам воспользоваться уже разожжёнными кострами и угостили котелком ухи. Засиживаться долго не хотелось, чтобы не проспать зорьку. В Казахстане ночи тёмные, и я никак не мог разглядеть на моих часах который час.

Сосед, увидев мои бесполезные старания, достал из кармана часы и поднёс их к костру, нажал кнопку, заиграла музыка, крышка распахнулась и, в блеске отражённого света, легко читалось время. Я попросил посмотреть часы. Моё любопытство не удивило хозяина. По-видимому, он уже привык, что его часы привлекают к себе всеобщее внимание. Аккуратно держа часы, боясь уронить и, ещё не осознавая для чего, я спросил:

— Нет ли у них крышки и с обратной стороны?
— А ты, я вижу, большой специалист по часам, – улыбаясь, сказал он. И, взяв у меня часы, ещё раз нажал кнопку и передал их мне. Под звуки красивой мелодии открылась вторая крышка. Я поднёс часы поближе к огню. Дыхание моё остановилось. Как речной пескарь я широко разевал рот, но не мог выговорить ни слова. В моих руках была семейная реликвия, ставшая легендой. Красивой вязью были выведены слова монограммы: «Бакулину Ивану Матвеевичу от Его Императорского Величества…» Дальше туман застилал мне глаза, буквы сливались. Сосед, видя, что со мной творится что-то неладное, забрал часы и убрал их в карман своей военной куртки.

— Скажите, откуда у вас эти часы? – почти крикнул я.
— Это семейная реликвия. Ими был награждён мой прадед.
— На часах выгравирована ваша фамилия?
— Нет, это фамилия предков моей матери.
— Но это моя фамилия, и Иван Матвеевич, награждённый этими часами царём, мой дед. Назовите мне цену и я выкуплю их, как бы это ни было дорого.

Я готов был потратить все заработанные мною деньги. И, хотя знал, что они очень нужны семье, был уверен, что отец одобрит моё решение. От волнения речь моя была не связной и сбивчивой. Незнакомец молча выслушал мои объяснения и, как показалось мне, слишком легко согласился.

— Давайте, подождём до утра. Утро, как говорится, вечера мудренее. Утром всё и решим. А сейчас пойдём спать.

Ни о каком сне я и думать не мог. Ворочался в палатке всю ночь, и только чуть забрезжил рассвет, был уже на берегу Тобола. Незнакомца нигде не было видно, как и его машины. С каждой секундой волнение моё нарастало. Удары сердца эхом отдавались в ушах. Я оббежал всю округу. Никто не видел ни его, ни его машины. Наконец один человек, что всю ночь закидывал донки, сказал мне: «Этот военный уехал ещё затемно».

Я не помню ни одной своей рыбалки, которая принесла бы мне столько огорчения. Домой я не стал ничего писать – отложив всё до возвращения, понимая, что мне никто не поверит. Не поверили мне и после возвращения домой, когда я в подробностях всё рассказал. Прошло с тех военных событий без малого двадцать лет, а отцовских часов я не мог видеть – тогда ещё не родился. Все решили, что я помнил семейную легенду и решил немного приврать. «Фантазий в твоей голове всегда было слишком много», — сказала мать.

И тут меня осенило. То, что сейчас мне мешает, должно и помочь. Раз я не видел часов у отца, значит не могу их описать в точности. Схватив карандаш и бумагу, я нарисовал общий вид часов и с скрупулёзной точностью воспроизвёл монограмму. Отец долго рассматривал мои рисунки, наконец, смял и молча засунул их в карман. Уходя на работу, уже в дверях, не оборачиваясь к нам, глухо сказал: «Нюся», — так он называл маму, — «он видел отцовские часы».

Не знаю, голос ли отца, каким он произнёс эти слова, или вся его трагически сжавшаяся фигура, но именно в этот момент я по-настоящему понял, как сильно он любил своего отца, как дорога была ему память о нём. И мне стыдно стало за себя – я-то весь ликовал, наконец, мне поверили, отец вернул меня к действительности. Я вдруг, на какой-то миг, вновь ощутил в руках тяжесть дедовских часов – скорбную эстафету поколений нашего рода. И на душе стало легко и покойно.


Весна в одно из первых послевоенных лет выдалась ранняя, яркая зелёная трава пестрела оранжевыми солнышками цветов мать-и-мачехи. В полном разгаре шёл весенний сев на колхозных полях и усадьбах селян. Мама уговаривала отца посадить хотя бы не много овощей. Выделенный нам колхозом небольшой участок земли пустовал уже не первый год. Отец, занятый работой в школе и сельском Совете, никак не находил времени вспахать его.

— Нюся, ты же знаешь, что все лошади заняты на севе, как же я буду просить для себя, — был привычный ответ отца.
Но мать не так-то просто было отговорить от того, что она решила.
— Вам пришкольный участок вспахать нужно? Вот, заодно и наш вспашешь. Посадим немного картошки, а для детей морковки и репы.

К такому обороту дела отец был не готов – пришлось согласиться.
В воскресенье мы с отцом отправились на колхозный двор. К нашему огорчению все лошади были уже разобраны. Конюх дядя Захар сочувственно сказал:

— Не расстраивайся, Иван Иванович, как лошади немного освободятся, я сам вспашу вам и школьный участок и домашний. Кстати, и вас поучу как надо пахать, вы небось и плуга то в руках не держали.

Конюх явно был доволен собой, раз мог так покровительственно говорить с директором школы, да ещё председателем сельского Совета.

В этот момент из конюшни раздалось громкое ржание. Отец с изумлением посмотрел на дядю Захара.

— А это-то что за лошадь?
Конюх ничуть не удивился и, сокрушённо махнув рукой, крепко выругался.
— Так это же Буян, его скоро должны отвести на живодёрню в Лодейное Поле, как только подстатится попутная машина. Замучились мы с ним. Все стойки переломал, шельмец. Две телеги разбил, а сколько оглоблей переломал и не перечтёшь. Егор с Заречья на что лихой мужик, в кавалерии служил, а Буян так его уходил, что второй месяц в больнице валяется. «Выйду с больницы», — сказал, — или Буяна под нож, или из колхоза уйду». Вот такие дела, дорогой мой человек.
И лукаво усмехнувшись, добавил:

— Не для учёной интеллигенции конёк. Без зубов может оставить, а то, не дай Бог, на смерть зашибёт.
— А вывести во двор его можете? Глянуть на такое чудо, — спросил отец.
— Да что на него глядеть? Буян он одно слово Буян. Вдвоём выводим со скотником. Верёвку на шею и держим с двух сторон.
— Выводите его, Захар Фёдорович, — вежливо попросил отец.
Захар Фёдорович расплылся в умилительной улыбке. Он уже и не помнил, когда его по отчеству в последний раз называли.
— Сейчас сделаем. Только вы потом на меня не обижайтесь. Раз вы начальство, то я обязан подчиняться.

Вскоре в воротах конюшни показался огромный, чёрный как смоль жеребец. Шерсть на бездельнике лоснилась и переливалась в лучах солнца. Давно не стриженная грива доставала едва не до колен. Изогнув дугою шею, конь ударил копытом об землю. Грязь разлетелась, обдав брызгами конюхов. Завидев нас с отцом, Буян сверкнул налитыми кровью глазами и угрожающе заржал. Я в страхе перелез через изгородь, а отец, взяв приготовленное ведро с водой и уздечку, молча стал подходить к Буяну.

— Крепче держите, мужики! – строго сказал он и поставил ведро перед жеребцом.
Буян ещё некоторое время поплясал, раскачивая во все стороны державших его конюхов, но жажда взяла своё, и он, громко фыркнув, опустил голову в ведро. Отец быстрым движением схватил коня за чёлку, резко дёрнул его голову вниз и накинул на неё уздечку. Затем, не давая коню опомниться, вцепился обеими руками в его гриву и одним махом перекинул своё сильное тело на спину Буяна. Обезумев от такой наглости, жеребец взвился на дыбы и с диким ржанием стоймя заметался по двору.

Отец сбросил державшую его верёвку, и конь в два скачка перемахнул через ограду. Крутясь волчком и подкидывая зад, он пытался сбросить седока. На полном скаку жеребец неожиданно как вкопанный останавливался, опустив голову, падал на колени и тут же резко вставал на дыбы. Отец, плотно обхватив бока лошади ногами, со всей силы натягивал поводья. Всадник и лошадь слились в одно целое и как бешенные носились по селу. Почувствовав, что этим он ничего не добьётся, Буян после каждой резкой остановки стал падать то на один, то на другой бок. Но каждый раз отец на секунду успевал опередить строптивца и соскочить с него, продолжая крепко держать уздечку и гриву.

Я с ужасом смотрел на это сражение отца и жеребца и не способен был ни кричать, ни плакать. Зато конюхи, бегая вокруг лошади, во весь голос кричали:

— Иван Иванович, брось коня, брось зверюгу, а то он убьёт тебя.

Их поддерживала сбежавшаяся со всех концов деревни толпа женщин и детей. Любопытство всё ближе и ближе подталкивало их к взбесившейся лошади. Это беспокоило отца и он стремился увести лошадь подальше от людей. Наконец ему это удалось, и Буян, разбрызгивая пену с губ, галопом переходящим в прыжки поскакал за околицу. Вскоре они скрылись из виду.

Толпа долго не расходилась, кто-то позвал мать. Она, не понимая, что же происходит, схватила меня в охапку и принялась неистово целовать. И поняв, что я цел и невредим, закатила мне увесистую оплеуху. К счастью, женщины объяснили ей, в чём дело. Она немного успокоилась и лишь продолжала повторять: «Пусть только вернётся, пусть только вернётся он у меня…» Она так и не договорила, «что у неё…»
Я не знаю, сколько прошло времени, – у конюшни остались только самые любопытные. Они уговорили дядю Захара взять лошадь с телегой, что возила на скотный двор сено, и ехать по следам ускакавшего Буяна с отцом. Мама уже сбегала на фельдшерский пункт и принесла аптечку с лекарствами и бинтами. Но ничего не понадобилось. В полях за околицей появился уныло бредущий Буян, которого вёл под уздцы отец.

Это событие затмило все деревенские новости. Жители не могли понять, как учитель, такой интеллигентный человек, смог управиться с бешенным жеребцом, когда это оказалось не по зубам даже удалому кавалеристу и конюхам, проведшим всю жизнь с лошадьми.

Слушая эти вздохи и ахи, я ходил в ореоле отцовской славы, гордый и счастливый, но знал об отце не больше чем все остальные. Отец не любил рассказывать о своей прежней жизни. Но тут я не выдержал. Мальчишки не давали мне проходу – расскажи, да расскажи.

В один из этих дней я принёс домой большую вязанку пойманных окушков. Отец похвалил и, смеясь, сказал, что в нашей семье я стану чемпионом по ужению рыбы. Воспользовавшись случаем, я спросил отца:

— А ты чемпион по укрощению лошадей? Расскажи, кто тебя этому научил.
— Всему учит жизнь, сынок. Главное не будь ленив и равнодушен. До революции наша семья по северным меркам была богатой. Прадед и дед вели торговлю по всей Карелии и Финляндии. В селе Усланка у нас были склады, товары завозили из Петербурга. Подростком я помогал деду в нашем магазине. Были свои мельница и кузница, десяток коров и лошадей. Ухаживать за лошадьми и гонять их в ночное я стал с четырёх лет и полюбил их до самозабвения. Знал все их повадки. Они же как люди – каждая неповторима, у каждой свой нрав. Только они нежнее и добрее людей. У меня никогда не было в руках кнута. Лошади понимают не только слова, но и интонацию с какой ты эти слова произносишь. Их нельзя обмануть. В юности я побывал за кулисами цирка и был поражён, что здесь хлыст – главный аргумент в воспитании животного. Мне объяснили, что звери, да и домашние животные должны почувствовать, что ты сильнее их, что это закон природы. Я этого не мог принять.

— А как же тогда Буян? Он же не хотел тебя слушаться и мог бы убить?
— Конечно, мог. Он тоже хотел показать, что сильнее меня.
— И не смог?
— Возможно, просто не захотел. Ведь я не бил его.
— Я видел, что ты, когда заводил Буяна в стойло, что-то шептал ему на ушко.
Отец с улыбкой произнёс:

— Vuores valittu varza,
  Hyval hypittajal,
  Ajajal angaral.*

— Эти слова всегда после работы говорят лошадям. Так учил меня дед. Они это воспринимают как благодарность за их труд.

Отец замолчал. Я видел, что мысли унесли его куда-то далеко. Лицо отца стало грустным.

— Срочную службу я проходил в дальнобойной артиллерии, далеко на севере, у границы с Норвегией. Самоходок тогда в армии было очень мало, и пушки по полному бездорожью таскали лошади. Самым тяжёлым воспоминанием за время службы остаются эпизоды, когда возчики, чтобы вытянуть застрявшую в грязи пушку, нещадно били вожжами лошадей. У тех от бессилия подгибались колени и они, захлёбываясь, утыкались мордами в болотину или дорожную жижу. Я никогда не видел ничего более печального, чем глаза загнанных лошадей. Страх и мольба, мольба и страх огнём горели в их бездонных глазищах.


Отец и мать для меня, да как, наверное, и для всех детей, были неразделимы, одно слово – родители. Когда я подрос, мне захотелось узнать, как отец познакомился с мамой.

Отец был истинный карел. Вытянуть из него что-либо о его жизни было невозможно. «Это моё и пусть со мной и останется», — обычно, если я уж очень сильно донимал его, говорил отец.

Однажды, в канун Дня Рождения матери, мы обсуждали с отцом, кто какие подарки готовит ей. У отца было хорошее настроение, и разговор невольно перешёл на интересующую меня тему.
 
— В Печеницах, куда меня направили учительствовать, было много красивых девчат, — чему-то улыбаясь начал отец. — Мне исполнилось уже двадцать четыре года. Пора было заканчивать холостяцкую жизнь. Да и не солидно было как-то для директора школы и председателя сельского Совета. Выбор невест был большой, но мне с первого же дня приглянулась одна, с чёрными красивыми волосами и с огромными карими, горящими огнём глазищами – удалая дочь председателя колхоза. Вот в этом огне я и сгорел. Сразу решил – будет моей. А об остальном спрашивай у матери. Женщины такое помнят лучше и рассказывают интереснее.

Совет отца прибавил мне решительности, и я не отставал от матери, пока не добился своего.

Как-то вечером я увидел, что мама листает наш семейный альбом с фотографиями. Самое время было начать разговор, она держала в руках довоенную фотографию отца в полный рост.

— Ты спрашиваешь, почему? А ты взгляни на этот снимок и сам ответишь – почему. – Протянула мне карточку мать.
— Новый учитель покорил сердца многих девушек, и я не была исключением, но вёл он себя скромно, никого не выделял. Ну а я была слишком горда, чтобы первой заговорить с ним. Однажды в клубе, на вечере, привязался ко мне один наш сельский парень, уже давно не дававший мне прохода. Он был высоким и самым сильным в селе и считал, что девушки сами должны падать в его объятия. Мне он не нравился, да и кавалеров у меня без него было много.

Заиграли кадриль – модный по тем временам танец. Все стали парами, но этот парень, звали его Гришкой, вышел на середину зала и не дал начать танец. К нему подошёл учитель и вежливо что-то сказал. Вновь заиграла музыка. Но Гришка вырвал у музыканта гармонь и бросил её в угол.

— Я же вам сказал, что или Анька пойдёт со мной танцевать, — зло крикнул он, — или я выгоню всех вас из клуба.

Свои слова он подкрепил делом. Схватил гармониста за шиворот и вытолкнул за дверь. В этот момент к нему вновь подошёл учитель и что-то резко сказал. Гришка замахнулся на него кулаком. Мы не успели даже опомниться, как дебошир, который почти на две головы был выше учителя, взлетел вверх ногами, ударился сапогами о потолок, да так, что с них слетели каблуки.

— Парни, отведите его домой и, если нужно, пригласите фельдшера. – Учитель поправил галстук и при гробовом молчании собравшихся пригласил меня на танец. Гармонист подхватил свой инструмент, и веселье возобновилось.

В этот вечер мы долго гуляли с учителем по селу. Иван много и увлечённо рассказывал. Я готова была слушать его хоть до утра.

На следующий день Иван пришёл к нам домой и в присутствии родителей сделал мне предложение стать его женой.

Мне не было восемнадцати лет, но из уважения к моему отцу и учителю сельский Совет зарегистрировал наш брак. Уже после свадьбы, убирая в шкатулку его документы, я узнала, что мой муж был чемпионом Карелии по борьбе и мастером спорта по лыжам.

Так началась наша трудная и счастливая жизнь, и родился ты и две твои сестрички Надя и Люся.

2020 г.


* Жеребец взращён в пещере, для наездника лихого, для умельца-верхового.
(перевод с карельского)

Листки семейной хроники. Мать.

Передо мной старая, пожелтевшая от времени фотография, наклеенная на толстый, тиснённый картон, со стёршимися буквами фамилии мастера. На фоне рисованной декорации с экзотическими деревьями, прудом и скульптурами запечатлены три женщины. Справа – невысокая, стройная молодая особа в нарядном платье с тяжёлой гирляндой бус вокруг шеи. По напряжённости позы и растерянности взгляда не трудно догадаться, что позировать ей перед камерой приходилось не часто, особенно когда на тебе богатые с чужого плеча одежды. Это моя бабушка Наташа – Наталия Трофимовна.

В центре фотографии, в большом плетёном кресле, чуть развалясь, сидит, утонувшая в пышное с многочисленными оборками платье дама, всем своим видом показывая, кто здесь главный. Это жена младшего брата деда Василия. Но моё внимание приковано не к ним, а к стоящей слева от кресла вихрастой, стриженной девчонке в коротеньком и простеньком платьице. Она держит, крепко сжимая в ладошках резиновый мячик, который всунул ей в руки фотограф, чтобы хоть на мгновенье унять её непоседливость. Это моя мама – Анюта, Нюра, Нюся, Анна и ещё с десяток прозвищ в зависимости от того, что она в данный момент натворила. Вот и сейчас, к примеру, чуть было не сорвала съёмку – со всей категоричностью потребовав, чтобы в этом красивом кресле сидела именно она, и взрослые ей непременно должны уступить, если не хотят, чтобы фотография была испорчена. И тут же продемонстрировала – какой она может быть ужасной.

Заметив, что я разглядываю фотокарточку, ко мне неслышно подошла мама.

— У тебя здесь такой озорной вид. Ты, наверное, была вздорной девчонкой? – не удержался я, чтобы не спросить. Мама улыбнулась и растрепала мои аккуратно причёсанные волосы.
— Мне придётся тебя огорчить, сынок, я была озорным мальчишкой. Никогда не водилась с девчонками, у меня не было кукол, я не заплетала косы. Я дружила только с мальчишками. В ночном скакала верхом на лошади, удила рыбу, метко стреляла. И дралась я злее мальчишек. Единственным моим настоящим другом детства был такой же сорванец Васька Мишкичев. У нас не было с ним друг от друга секретов. Даже когда мы подросли, и он влюбился в белобрысую Ленку, записки к ней носила я. Он многому меня научил: и плавать, и нырять с обрыва, и даже метать ножи. При этом не редко говорил: «Ты самый лучший парень в округе».

Я ужасно этим гордилась. До тех пор пока он однажды не посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом затуманенных глаз на побелевшем от волнения лице. Мы продолжали дружить, но я стала стесняться моих коротеньких платьицев, разбитых коленок, торчащих во все стороны стриженных волос. Жизнь на долго нас разлучила. Уже после войны я встретила его на Невском проспекте. Он стал таксистом. Увидев меня на тротуаре, он громко сигналил, но я не обращала внимания. Тогда он бросил на дороге машину с пассажирами, схватил меня в охапку и, плача, стал кружить, пугая прохожих, пока к нам не подошёл милиционер. Задыхаясь от волнения, он смотрел на меня тем же взглядом, что и много лет назад, с трудом выговаривая слова:

— Я ужасно, ужасно рад, что вновь встретил тебя. Какой же ты стала красавицей!
— Ты смеёшься надо мной. За войну от меня осталась только кожа да кости, — смутилась я.
— Вот и хорошо, а то я сошёл бы с ума, что упустил тебя, – смеясь и нервно комкая в руках форменную фуражку отвечал он. – Ты знаешь, Нюша, что во время войны ты не однажды спасала меня. Я несколько раз был тяжело ранен, и когда, казалось, что никаких надежд не оставалось, ты являлась ко мне во сне, а может быть наяву, так до невозможности реально видел я тебя, гладила мои волосы и руки, рассказывала о наших с тобой детских проказах и увлечениях, при этом так весело и озорно смеялась, что жизнь вновь пробуждалась во мне. И сейчас, когда бывает трудно, я мысленно всегда разговариваю с тобой.

Мы долго стояли молча, не решаясь возобновить разговор. Он нервно курил одну папиросу за другой, не обращая внимания на возмущение пассажиров.

— А ты помнишь обо мне? – в его взгляде были и мольба и тоска. Плечи его вздрогнули, и он не оборачиваясь быстрыми шагами ушёл к машине.

Хотелось догнать его, расспросить, как он жил эти годы, но я не смогла сдвинуться с места. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, слишком много воды утекло с того озорного весёлого и беззаботного детства.

— Мама, если у тебя был такой непокорный и трудный характер, как же ты управлялась с ним? – Я не всегда мог понять мамины переживания, но часто видел, как ей было трудно побороть себя.
— Ты прав. Мой характер много мне доставил хлопот, но он и выручал меня в самые тяжёлые минуты. Именно характер, а не образование и даже не талант и воспитание делает человека таким, какой он есть. Хотя, всё другое тоже важно.

Я училась в школе на одни пятёрки. Отец гордился мной. Но из-за пустяковой обиды я ушла из дома и из деревни – нанялась в няньки в посёлке Свирьстрой, в семью учителей. Хозяин дома был хороший человек – учитель математики без обеих ног. Жена его, тоже учительница, с двумя малолетними детьми, делать по хозяйству она ничего не умела. С перепачканными мелом лицом и руками она часто по долгу сидела над тетрадками, пождав под себя ноги. В результате на меня двенадцатилетнюю свалились все заботы. Я стирала, мыла, варила обеды, закупала продукты, при этом ещё нянчилась с малышами.

Спасала меня только привычка к труду да какая-то неуёмная энергия, что всю жизнь кипит во мне. В школу я ходить не могла и Бенцион Моисеевич, так звали учителя, старался заниматься со мной в поздние вечера, когда все уже засыпали. Нередко, погладив мои вихры, говорил: «Аня, ты очень одарённая девочка. Будешь жить у нас как член семьи, я помогу тебе закончить школу, подготовлю к поступлению в институт. Я вижу, что ты будешь не только прекрасным специалистом, но и сможешь руководить людьми».

Я не могла заглядывать так далеко. После деревенской вольницы я чувствовала себя здесь купленной рабыней. Это было для меня страшнее всего. Через год я бросила сытую, но тяжёлую для моего характера жизнь с радужными перспективами и уехала на строительство Верхне-Свирской ГЭС.

Из-за малолетства на работу меня не приняли и я поступила учиться в ФЗО на маляра-штукатура. Вскоре преподаватели заметили мои способности в лепке, — все подоконники в нашем общежитии были заставлены моими глиняными фигурками сказочных животных и людей. Особенно, помню, нравилась всем Дюймовочка, сидящая в бутоне лилии. Так я оказалась в группе фасадчиков – училась лепить и отливать элементы фасадного декора. Время я зря не теряла, училась в вечерней школе рабочей молодёжи. Не знаю, как бы сложилась моя судьба дальше. Преподаватель рисования, скульптор по профессии, Владимир Егорович, потерявший на Гражданской войне правую руку, готовил меня к поступлению в художественное училище, на отделение скульптуры. Всё время он почему-то называл меня Мухиной и при девчатах, и даже на уроках. Я страшно обижалась и однажды высказала ему всё, что думаю о нём. К моему удивлению он весело расхохотался: «Ты маленькая талантливая дурочка. Мухина – это великий скульптор. Ты скоро узнаешь о ней всё и ещё будешь гордиться, что я тебя называл её именем».

Но однажды мой характер вновь подвёл меня. Во время фасадных работ на строительстве школы имени Горького в Подпорожье я не удержалась, чтобы не показать свою лихость – влезла на карниз здания без страховки, сорвалась и серьёзно разбилась. С больницы меня забрал в деревню отец.

Диплом с отличием, почётные грамоты, распределение в Ташкент, рекомендации на учёбу в художественное училище – всё проглотил мой строптивый характер, – мама замолчала. К ней пришли соседки. Оказывается, она пообещала научить их готовить одно карельское кушанье из рыбы, которым на днях их угощала.

Приближался праздник День Победы. Все разговоры в доме так или иначе крутились вокруг событий войны. Мама была награждена медалью за трудовую доблесть в годы войны.

Я не удержался от давно мучившего меня вопроса:
— Мам, если ты была такой сильной, управлялась с лошадьми, метко стреляла, почему же ты не пошла на войну как твои двоюродные сёстры Клава, Лена, Нина? У тёти Нины медалей и орденов больше чем у любого мужика, она до самого Берлина дошла. Портрет тёти Клавы в музее блокады города Ленинграда. А о папиной сестре-партизанке тёте Вале написаны книги.

Я почувствовал, что вопрос задел маму за живое. Щёки её на миг вспыхнули румянцем. Но она быстро взяла себя в руки.

— Не ожидала, что ещё и ты меня на суд вызовешь. Я сама всю войну об этом переживала. Но не думаю, чтобы я была хуже своих сестёр.

Мама молча прошла в соседнюю комнату и долго стояла, смотря в окно.
— Перед самой войной к нам в село прислали нового учителя. Молодой, красивый с густым вьющимися чубом, он покорил сердца всех наших девчат. Молчаливый, сдержанный в обыденной жизни, когда выходил на сцену клуба с очередной лекцией или докладом он до неузнаваемости преображался – так зажигательны и красивы были его речи; так мужествен и прекрасен был он сам. Я долго боролась с собой, но тоже не выдержала. Влюбилась, как говорится, по уши.

Мне не было ещё и восемнадцати лет, когда война подошла к нашему селу. Здание школы, где мы жили, было превращено в лазарет. Я как секретарь комсомольской организации вовлекла по уходу за раненными всех девушек села. Бои шли рядом. Раненых было очень много. Ежедневно школьные полы застилались соломой, на неё рядами укладывали тела бойцов. Бинтов для перевязки не хватило. Разорвали на ленты не только все простыни в деревнях, но и женские юбки. Утром живых увозили в тыл, мёртвых хоронили в братской могиле. Трупы только присыпали землёй, на следующий день укладывали новый ряд.

Солома на полах плавала в крови, её сгребали лопатами и расстилали новую. Я засыпала там, где заставал сон, сил ни на что больше не было.

Однажды к нам приехал майор и попросил меня как старшую собрать всех девчат в клубе, парни уже ушли на фронт. Собрание было посвящено отбору добровольцев в Красную Армию. Девчата дружно откликнулись на призыв, в том числе и мои сёстры. Все хотели записаться первыми. Но командир поднялся и, успокоив шум, сказал: «Спасибо вам за такую активность, но я хотел бы, чтобы первой в списке стояла фамилия вашего вожака – секретаря комсомола».

От отчаяния и стыда я не знала куда себя деть. Но выручила сестра Клавдия, будущая героиня прорыва блокады Ленинграда. Она прошептала на ушко майору, что я жду ребёнка. Первыми были записаны три моих сестры, а меня майор распорядился срочно отправить в тыл с первой же группой раненных. –

Зная мать, я не секунды не сомневался, что она ни в чём бы не уступила своим героическим сёстрам. Достаточно вспомнить как она, спасая меня, бесстрашно сражалась со степными волками, как дни и ночи работала во время войны и в годы послевоенной разрухи, как стойко до самопожертвования переносила аресты мужа, многолетнее преследование его как сына и брата «врага народа». Как мужественно она перенесла смерть своего первенца.

Прямо из роддома она вместе с семьёй погрузилась в «телячий» вагон и без малого три месяца добиралась за Урал, к месту эвакуации. Из всего имущества был взят лишь тульский самовар, который и до сих пор хранится как семейная реликвия. Горячая вода была в первую очередь нужна для мытья ребёнка. Все вещи по дороге были проданы. Но верно говорят: «Кому война, а кому мать родна». На одном из полустанков, когда до места назначения оставались считанные километры, мать купила бутылку молока. Ни кто не смел его даже попробовать. «Молоко» оказалось разведённой известью. Ребёнок умер в страшных муках.

Хоронить было не в чем. Дед Василий обратился с просьбой к ехавшим на фронт солдатам. Они освободили один ящик из под патронов, в нём и похоронили младенца.

Я помню множество примеров, говорящих об удивительных чертах характера матери.
Одно время мама работала диспетчером в речном порту, и в её обязанности входила передача распоряжений капитанам проходящих судов. Я всё время уговаривал её и отца, чтобы она ушла с этой работы. Мне не один раз приходилось видеть, как она на маленькой шлюпке, борясь со стремительным течением Свири, подплывала к идущим почти не снижая скорости теплоходам. Волны швыряли шлюпку из стороны в сторону, а ей нужно было вплотную причалить к корпусу судна, зацепиться багром или поймать брошенный ей конец чалки, оставив вёсла, передать распоряжение и получить почту. Всё это нужно было проделать и не быть раздавленной теплоходом или затянутой под его винты. Не раз стоящие рядом со мной бывалые речники говорили: «Лихая бабёнка». Я возмущался и, глотая слёзы, с вызовом говорил: «Это моя мама». Мужчины улыбались, хлопали меня по плечу и уважительно говорили: «Героическая женщина. Бери с неё пример, если хочешь стать речником».

Радости моей не было границ, когда шлюпка причаливала к берегу.

«Ну что ты ревёшь как девчонка», — возмущалась каждый раз мама, — «Сам станешь речником и не такое сумеешь».

Я помогал ей причалить к пристани шлюпку и торжественно нёс вёсла. Я не стал речником. Во мне не было той удали, которая сквозила в каждом движении матери.

Я был душевно близок с матерью, но о многом из её взрослой жизни не только не знал, но даже и не догадывался. Она была очень гостеприимной и общительной, но и в самые трудные моменты в жизни никогда не жаловалась на свою судьбу и другим не позволяла себя жалеть. Мать ругала меня не когда я совершал какой-то проступок, а когда видела, что я терял веру в себя.

«Что раскис как баба, утри сопли и займись делом», — был её всегдашний совет. Даже когда у меня уже была своя семья и дети.

Повзрослев, я стал обращать внимание, что мать сильно страдает от того, что не смогла реализовать всех заложенных в ней способностей. Заметив во мне склонность к творчеству, со всей своей энергией стала учить меня всему, что сама умела. Прошло не много времени, и я освоил все виды вышивки: гладью, крестом, на пяльцах, плетение коклюшками по-вологодски, и работу с берестой.

Мне некогда было тратить время на дворовые игры с друзьями. Только требование отца – заниматься спортом – позволяло убегать в лес на лыжах или с коньками на каток. В доме на стенах висели вышитые мной маки, васильки, зайчики. Вершиной этих трудов стал метровый гобелен – скачущая по снежной дороге тройка с лихим мужиком на облучке. Вдохновила меня на это иллюстрация в журнале «Огонёк». Мать молча одобрила работу, но сказала, что надо учиться рисовать и самому придумывать рисунки для вышивок.

Так в доме появились цветные карандаши, акварель и даже масляные краски. В школе ежегодно устраивались выставки моих работ, но это не успокоило мать. Она прекрасно шила и сочла своим долгом посадить меня за швейную машинку. Теперь весь пол в доме был застлан выкройками. Я стал щеголять перед одноклассниками модными – из журналов рубашками. Зауживал и себе, и друзьям брюки, шил галстуки-бабочки, расписывал футболки… Мать, не жалея ни времени, ни сил, приучала меня трудиться, и подзатыльники были самым лёгким наказанием за лень.

Когда я закончил восемь классов, мать сказала: «Пора помогать отцу». Без слёз и долгих проводов родители отправили меня в геологическую экспедицию, на работу в Казахстан и Среднюю Азию. После возвращения я доздал пропущенное за девятый класс, а заработанных денег хватило, чтобы помочь и родителям, и деду. Теперь я в школе и, даже поступив в университет, щеголял в новой одежде, купленной на заработанные самим деньги.

Когда отец решил осуществить свою давнюю мечту перевезти из Карелии в Подпорожье родительский дом, мать сказала: «Наймём одного плотника для начала, а дальше уже будешь строить сам». Так настала пора осваивать мне и плотницкое дело. Месяцами ходил я с кровавыми мозолями, но мечта отца сбылась – семья переехала во вновь отстроенный родительский дом. Вокруг дома был разбит сад и огород. Всё своё время мать трудилась в парниках, теплице, на грядках и клумбах. Дом утопал в цветах. Усталая она приходила в дом, подзывала к себе всех и показывала какой-нибудь выращенный ею невиданный плод. Радостно, с детским восторгом светились её глаза. Она была по-настоящему счастлива, а вместе с ней и я.

Однажды к нам пришло письмо от деда. Он писал, что бабушка тяжело захворала, и просил мать привезти лекарства. Когда с работы пришёл отец, мать сказала:

— Ваня, старики больны, дом построен, надо забрать их к себе.
— Ты права, я завтра возьму на работе машину и привезу их. Места всем хватит.
Жизнь продолжалась, сделав свой новый виток.

2020 г.

Охота пуще неволи

В семье заядлых охотников невозможно быть равнодушным к этой страсти человеческой. Не только мужская половина семьи, но даже женщины и дети заражаются ею. Я не был исключением. Особенно если учесть, что не смотря на слёзные возмущения мамы и бабушки, дед к Новому году и моему шестилетию подарил настоящее ружьё — «Тулку» шестнадцатого калибра. Я сутками не выпускал её из рук – чистил, смазывал, перекладывал с плеча на плечо, отпускал и подтягивал ремень. Перепачкал машинным маслом всю свою одежду и скатерти бабушки.

Моё стремление заставить ружьё «заговорить» заглушало все, ещё недавно бывшие желанными: интересы и увлечения. Я перестал играть с деревенскими мальчишками, кататься на лыжах и санках и даже слушать любимые сказки. Всё это теперь мне казалось не интересным, а главное недостойным мужчины. Бабушка, добрая душа, видела всё это и, не выдержав, сказала деду:

— Василий, ты загубишь мне внука. Он потерял интерес ко всему кроме ружья, даже ест как попало, второпях. Возьми его в лес, может он отобьёт охотку и угомонится наконец.

Так, благодаря бабушке Наталье Трофимовне, я впервые пошёл с дедом в лес, гордо неся на плечах убранное в чехол ружьё, ягдташ и подсумок.
Даже привычные ко всему селяне не скрывали своего удивления:

— Василий Иванович, неужели такого мальца уже возьмёшь на охоту? – и, не скрывая улыбки, с ехидцей говорили, – никак на медведя идёте?

Говорилось это без злобы. У деда не было ни сыновей, ни других внуков – я был единственной его надеждой на продление охотничьего рода.

Проведя со мной небольшие практические занятия, дед убедился, что я способен при выстреле удержать ружьё. Большего от меня пока и не требовалось. Коротенькие, но широкие лыжи, которые дед смастерил для меня, быстро скользили и хорошо держали на снегу. Вскоре мы вышли на поляну, где дедушка заранее нарубил молодых осинок – лакомство для зайцев. Невдалеке была сооружена удобная засада. Ждать пришлось не долго. Чуть наступили первые сумерки, как на поляну выскочил крупный заяц. Он привстал на задние лапы, вытянул шею и повертел ушами, затем сделал несколько высоких прыжков и скрылся в чаще.

Я был расстроен. Ещё бы, охота не удалась. Но дедушка приложил палец к губам – молчи. Вскоре по снежной поляне, сливаясь с ней, заскакало пол десятка белых ушастых комочков. На мгновение они притихли, но уже через минуту по примеру своего вожака весело грызли  кору нарубленных дедом осинок, стремясь держаться близко друг от друга. Лишь один, особенно удалой, прискакал ко мне так близко, что от неожиданности испугал меня. Живого-то зайца так близко (до него можно было, кажется, дотянуться ружьём) мне видеть не приходилось. Не сдержав волнения, даже не прицеливаясь, я выстрелил. Заяц высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и упал, издав разрывающий душу крик. Бросив ружьё, проваливаясь в сугробы, я кинулся к моему зайцу. В судорогах его тельце ещё дёрнулось один раз, и он затих без движения. Схватив зайца за задние лапы, не помня себя, я побежал к деду.

— Дедушка, дедушка, я попал!
Окровавленный заяц лежал у дедовых ног, устремив в небо свои красные остекленелые глаза.
— Ну, с почином тебя, охотник. Только бежать за зайцем не нужно было. Зайцы выстрела пугаются, но не боятся и обязательно вернулись бы, если ты не поспешил вылезти из засады, да и добыча наша с тобой была бы по весомей. – Так мне был преподан важный охотничий урок.

Это был первый, но далеко не последний завет деда. В конце лета того же года мы пошли с ним на дальние урочища. Приближался охотничий сезон, и деду не терпелось проведать заповедные места – какой нынче ожидается охота.

Побродить в нетронутом лесорубами лесу, полному густых ароматов мокрой хвои вперемежку с острой приправой можжевеловых запахов и дурмана, исходящего от непроходимых зарослей черёмухи, несказанное удовольствие, особенно если всё это ещё тонет в сладком птичьем многоголосии. Прибавьте к этому ещё мой восторг от собственной значимости – ты охотник и плечо твоё натирает кожаный ремень настоящего тульского ружья, а вокруг пояса широкий патронташ с блестящими медью новенькими патронами, и волшебная картина мальчишеского счастья как живая предстанет перед вами.

Охота была ещё не разрешена, и целый день хождения по борам, заросшим папоротником, кустам дикой малины, когда, не успев вытащить ноги из цепких зарослей черничника, тут же попадаешь в объятия высокой по грудь гоноболи, как в наших местах называют голубику, — вконец утомили меня. Но признаться в этом я ни за что не хотел. Спасибо деду. Он и без моих слов видел, что я выбился из сил и держусь только на мальчишеской горделивости. Чуть заметно улыбаясь, дед скинул с плеча ружьё и, нарочито тяжело вздохнув, сказал:

— Умаялся я на этой жаре. Под горой течёт ручей с родниковой водой, а поблизости охотничий шалаш. Устроим привал да здесь и заночуем.
Воспрянув духом, я попытался убедить деда, что совсем не устал и готов идти хоть до утра. Но в душе боялся – вдруг он согласится, а сил у меня не было уже никаких. К счастью, деда не обманешь.
— Ты не устал, а моим ногам нужен отдых, да и ты отдохни, – голос деда едва доносился до моего сознания.

Присев под разлапистую ель, чтобы немного перевести дух, я тут же моментально уснул. Ярко пылал костёр, в котелке булькала вода, разносился далеко окрест ароматный запах вкусной похлёбки. Мои сапоги и портянки сушились, развешенные на кустах. Я даже не почувствовал, когда дедушка меня раздел.

Плотно поужинав и укрывшись от комаров в шалаше, мы слушали вечерне успокаивающие своей мелодичностью голоса птиц и с наслаждением пили приготовленный дедом терпкий, необыкновенной ароматный отвар корней и трав.

Мать деда была знаменитая, лечившая всю округу знахарка, получившая за своё ремесло медицинский диплом. Но это уже другая удивительная и трагическая история. Я расскажу о ней как-нибудь в следующий раз. А сейчас сон сморил меня, и дед аккуратно вынул из моих рук кружку с недопитой настойкой.

Разливаясь розовыми сполохами, ранняя утренняя заря просочилась сквозь кроны деревьев, осветила нашу поляну и через не завешенный вход влилась в шалаш. Сиянье было так ярко, что разбудило меня. Сон неведомо куда улетучился, и на смену ему приходило радостное возбуждение от предчувствия чего-то очень хорошего. Свет зари лёгкими вспышками радуги отражался в каплях росы, обильно покрывавшей тёмно-зелёные ветви елей. Свежий утренний ветерок бесшумно колыхал ветки душицы, отчего её запах, и так очень сильный, переполнял небольшое пространство шалаша, затуманивая сознание, усиливал сказочность всего происходящего. В осторожных потрескиваниях сушняка доносившихся с поляны мне стало мерещится приближение окутанного туманом неведомого существа что, по рассказам деда, появляется на ранней зорьке при стыке дня и ночи.

Неожиданно яркий свет погас, прервав мои размышления, и в проёме шалаша показались два горящих зелёным огнём глаза в ореоле стоящей дыбом густой шерсти. Из широкой пасти существа вырвался тяжёлый вздох. Я закричал. Несмотря на весь ужас мой крик походил больше на поросячий визг. Чудовищное мохнатое существо поднялось на две лапы, закрыв небо. Раздался оглушительный выстрел дедушкиной двустволки. Огромный медведь, кем оказалось это чудовище, всей своей тяжестью рухнул на шалаш, раздавив его, завалил нас остатками хвойных лап, жердей и прелой травы, кубарем скатился под гору и, с треском ломая кусты, скрылся в чаще. Дедушка первым выбрался из под обломков шалаша, а затем вытащил меня и долго ощупывал – целы ли мои ноги и руки. К счастью мы с дедом отделались, как говорится, лёгким испугом. Хотя, даже по истечению многих лет, я вспоминаю это с ужасом.

Когда волнение улеглось, и мы вытащили из-под остатков шалаша наши ружья, я получил от деда серьёзный нагоняй. Необычно сердитым голосом он сказал:

— Если ты и впредь не будешь не только слушать, но и исполнять то, что я тебе говорю, то ты не только не станешь охотником, но и распрощаешься с жизнью.
Я возмутился, не понимая в чём меня упрекают.
— Тогда скажи, куда должен быть направлен ствол твоего ружья? На выход или к изголовью?

Краска залила моё лицо, щёки горели. Я не знал куда деться от стыда. Дед ещё вчера напомнил мне, что ружьё должно смотреть в сторону откуда может быть опасность. Значит на вход. Дедушка потому и успел выстрелить, что ружьё его было под правой рукой, и ствол смотрел на выход.

— Тебе, наверное, не надо напоминать – на чём учатся дураки?
— На своих ошибках, – буркнул я.
— Но запомни. Далеко не всякую ошибку можно исправить!

Успокоившись, мы внимательно осмотрели пространство вокруг того, что ещё недавно было нашим домом, и обнаружили следы медведя, забрызганные кровью. Дедушка прошёл по ним метров двести и вернулся.

— Медведь серьёзно ранен и скорее всего заберётся в ближайшее болото – во мху и холодной воде унять боль.
— Да ну его! Пойдём скорее домой, – страх от пережитого не покидал меня.
— Тогда послушай. Вот тебе ещё один урок. Никогда не оставляй в лесу раненого зверя. Его поведение опасно для людей. Даже если он выживет, то всё равно будет помнить эту обиду и мстить людям. Настоящий охотник допустить этого не должен, если у него есть хотя бы малейшая возможность.

Пройдя по следам раненого зверя около километра, мы обнаружили медведя, забравшегося по горло в мокрую болотину. Деду хватило одного выстрела. Медведь был действительно огромный, и вытащить его двоим нам было не под силу. Рядом с ним мы вбили высокую вешку, а на следующий день дедушка запряг лошадь и с соседями вывез убитого медведя. Нам досталась его шкура, но я не очень радовался этому трофею – воспоминания были не слишком приятные для меня.

Когда слышу, как говорят: «Охота пуще неволи», понимаю это в буквальном смысле слова, без всяких иносказаний и аллегорий. А чем же ещё, скажите, она привлекает тогда мужчин и даже мальчишек? Ну, не фактом же убийства беззащитного существа!? Или может быть живёт всё-таки с диких первобытных времён в мужской половине человечества сознание того, что чтобы жить – надо убивать, в том числе и себе подобных? Как живёт оно в тигре, волке, рыси…

Вот моя бабушка, Наталья Трофимовна, милейшей души человек, греясь на солнышке, гладит, нахваливая, своего любимого котика Барсика, только что съевшего мышонка. И у обоих никакого угрызения совести. Сейчас ещё блюдечко парного молока ему нальёт.

Да это ещё что! На днях дедушка зарезал нашего поросёнка Яшку, с которым мы были неразлучны всё лето. Он даже дрался с собаками, защищая меня, и дважды был ими серьёзно покусан. Я плакал, отказываясь есть котлеты, зажаренные из яшкиного мяса. Хотя, правды ради, надо признаться, что на следующий день всё же съел их. Всё непонятное мучило мою душу. Мама часто ругала меня за то, что голова моя всегда забита не нужными фантазиями и выдумками.

— Ты имеешь привычку, – сердясь, говорила она, – почесывать правое ухо левой рукой.

Я пробовал – действительно неудобно. Но мне казалось, что «просто так» ничего не бывает. Обязательно должно быть что-то, что скрыто от нашего первого и чаще холодного взгляда. Во мне как наказание сидел зуд правдоискательства – неистребимая уверенность, что там где-то в глубине обязательно должен лежать сундучок с алмазами истины.

Выручал меня как всегда дедушка Василий Иванович. Он никогда не спорил со мной. Не говорил, что я несу несусветную чушь. Не долго помолчав, задумчиво поглаживая седую, аккуратно расчёсанную бороду, он начинал разговор со мной как с равным, как человек озабоченный той же проблемой, что и я. При этом удивительно умел находить нужные для меня слова. Так было всегда.

Но вот однажды мы с дедом возвращались с осенней удачной охоты на тетеревов. Погода была ясная. Красные сосновые боры купались в малиновых лучах заходящего солнца. Настроение было прекрасное. Дома ждал хороший ужин и приятные сердцу восторги бабушки.

Я, забыв об усталости, вприскочку бежал впереди деда и бросал камушки, стремясь попасть в выбранную цель – ведь я охотник.

На широкой еловой ветке сидела сойка, прячась за кустами, я подкрался к птице поближе и швырнул в неё увесистый камень. Бросок был точный. Сойка упала в траву, но была жива. Не подпуская меня к себе, она с большим трудом отрывалась от земли и, кувыркаясь в воздухе, отлетела в сторону чащи леса.
Всё это происходило на глазах у подошедшего деда.

— Дедушка, я настоящий охотник, – радостно закричал я. — Даже камнем могу сбить большую птицу!
Но он, будто окаменев, молча стоял передо мной и вдруг, так и не проронив ни слова, закатил мне звонкую оплеуху. И это был дед, который никогда и пальцем не тронул меня!
— Ты злой и бездушный человек, – слова его были произнесены жёстко, даже сурово. – Что тебе плохого сделала птица? За что ты её обидел, а возможно даже и ранил? Можешь ответить?

Обида яростным огнём вспыхнула в моей груди. От деда, самого мудрого и справедливого человека, я мог ожидать всего, что угодно, но не этого.
— Меня бранишь, а у самого целый ягдташ убитых тетеревов!

Ослеплённый дикой, как мне казалось, несправедливостью, я готов был разреветься. Но спокойный голос деда остановил меня:
— Господь создал живых тварей, чтобы они служили человеку, были помощниками ему как собака и лошадь, или пищей как лесные звери и птицы. Но убивать и калечить их ради минутного удовольствия не только грешно, но и преступно. Заруби себе на носу!

Этого краткого, но сурового разговора хватило мне надолго. Надеюсь, навсегда.
Трудный день закончился. Перевёрнута ещё одна страничка в книге познания.
Солнце за нашими спинами садилось за дальний лес, тени сосен становились всё гуще и длиннее. Плотно прижимаясь к земле, они ложились на неё мягким ночным одеялом. Но впереди в закатных лучах ещё ярко горели весёлые кудрявые облака, предвещая завтра ясный погожий день. Обида незаметно улеглась – сделан ещё один шаг к взрослению.

2021 г.

Лебединая песня

«То, что лебеди славятся своим пением, — общеизвестно.
Считается, что голоса этих птиц особенно прекрасны и
сладкозвучны перед концом жизни».
Клавдий Элиан


Мне шесть лет. Я живу у дедушки Василия Ивановича в вепсской деревне Варбеничи на берегу небольшого, окружённого холмами озера.

Раннее военное детство моё прошло в степном Казахстане, и такое обилие воды и леса удивляло и страшно пугало меня. Озеро словно живой великан, запертый берегами, шумит, пенится – вот-вот вырвется и затопит всё в округе: и леса, и деревню, – как поглотило оно уже и облака, и даже солнце. Мне страшно и от того ещё сильнее тянет к воде непонятная сила. Вслед за дразнящими солнечными зайчиками я всё глубже и глубже вхожу в озеро. Вдруг дедушкин голос окликнул меня. Я вздрогнул и по настоящему испугался – вода была мне по грудь.

— Ну-ка вылезай из воды, прошло время купаться, поедем на рыбалку. Беги к бабушке, пусть она тебя переоденет, и захвати удочку.

Сделанная из черёмухового прута удочка – подарок деда. Я ею уже ловил пескарей у берега, а на озеро ещё никогда не выплывал. Дед не брал меня с собой. Радостный в новых штанах и в большой дедовской кепке я прибежал к озеру. Дед уже приготовил все снасти и ожидал меня, сидя в ругаче. Ругача – это такой плот с заострённым носом и набитыми из досок бортами. Поперёк ругачи лежал длинный шест. Им дедушка отталкивался от дна и даже грёб на глубине озера, куда мы выплыли.

Дно исчезло, а вода ещё больше потемнела и только изредка из неё вырывались и лопались пузыри. В бесконечной чёрной глубине плыли белые облака. Я заворожёно смотрел на них, всё ниже и ниже склоняясь к воде. Голова начала кружится.

— Не смотри так на воду, – дедушкин голос вновь вывел меня из оцепенения, – это водяной заманивает тебя в свои сети. Перекрестить и он испугается.

С меня слетела пелена страха. Было яркое солнечное сентябрьское утро – разгар бабьего лета. Дедушка улыбнулся, брызнул мне в лицо водой.

— Веселей, внучок, в тебе кровь охотников и рыбаков. Будь смелее – тогда реки, озёра и леса признают тебя хозяином. Держи удочку, станем у тех высоких камышей.
Первый же попавшийся ко мне на крючок окушок сделал меня самым счастливым человеком на свете. Скользкий и колючий он вырывался из рук, больно колол мои ладошки, широко разевая зубастый рот, старался ухватить меня за палец. От нахлынувшего волнения я только сильнее сжимал его в своих руках.

— Да отпусти же ты бедолагу, кинь его в ведро.

Во мне проснулся азарт охотника, держащего в своих руках добычу. И вода, и ругача, и склонившиеся над озером деревья больше не пугали. Мне хотелось кричать, громко смеяться, брызгать водой. Видя моё состояние, дед пригрозил пальцем:

— На рыбалке – тишина!

Это немного огорчило меня. Но новые поклёвки, яркое солнце, игравшее в волнах, быстро успокоили.

Установившаяся было тишина длилась не долго. С севера доносился всё нарастающий шум. Гортанные, волнующие звуки стремительно неслись над лесом, приближаясь к озеру. И вот из-за леса показалось белое стонущее облако. Оно, закрыв солнце, пронеслось над нами, сделало круг над озером и распалось на бесконечное количество огромных белых кричащих птиц. Они так низко пролетели над нами, что ветер от взмахов могучих крыльев обдал моё лицо осенним холодом. Длинные тонкие шеи таинственных птиц с маленькими головками и красными клювами были вытянуты как стрелы воинов. На белом теле виднелись лишь длинные лапки, плотно прижатые к животам. Птицы сделали ещё один круг над озером. Широко распахнув крылья и дугой запрокинув на спину шеи, они опустились на воду. Большой залив моментально превратился в огромный котёл с кипящим и пенистым молоком.

Радостно крича они кружились друг перед другом, будто продолжая давно начатый весёлый разговор. Постепенно птицы замолкали, движения их становились медленными, в одиноких рыдающих всхлипах чувствовались усталость и истома.

Вся стремительность произошедшего ошеломила меня и я прижался плотнее к деду. Испытанные в этот момент чувства нельзя было сравнить ни с чем. В тени нависших над водой ив мы сидели не шелохнувшись.

— Не бойся, дурачок, — шёпотом сказал дедушка, – это лебеди – священные, царские птицы, которые прилетели к нам, чтобы сообщить о скором приходе зимы.
— Они что же прямо из сказки прилетели? – Я хорошо помнил и сказки о Царевне лебедь, и о братьях, превращённых в лебедей.

— Когда ты вырастешь, – после долгой задумчивости сказал дед, – узнаешь, что когда-то в очень давние времена вся наша земля была Эдемским садом. Огромные деревья в цветах и фруктах росли на ней повсюду, а люди жили в дружбе со зверями и птицами. Но злая колдунья Сюоятар из холодной Похьёлы решила из зависти наказать людей – заморозить землю. Каждый год она летала над землёй, засыпая её снегом. Люди не знали о её прилёте и не готовились к зиме, поэтому замерзали и гибли от холода и голода. Дочь колдуньи Анни решила спасти людей. Тайно снарядив лодку с парусом, она поплыла к своим соседям – карелам, чтобы они предупредили все народы о надвигающихся холодах. Рассерженная мать обернулась коршуном, догнала беглянку и превратила её в белого лебедя. Но Анни не испугалась, она летала над землёй и своим криком предупреждала о надвигающейся зиме. Люди стали строить крепкие дома, шить тёплые одежды, заготовлять продукты. И зима им была больше не страшна. У Анни родилось много детей, они, помня завет матери, продолжают предупреждать людей о надвигающейся зиме. Вот и сегодня её дети – лебеди прилетели к нам, чтобы ты был готов к холодам и не боялся зимы.

С огромным интересом всматривался я в этих сказочно красивых волшебных птиц и уже не очень огорчился, когда стая с шумом поднялась над озером и с призывными криками полетела на юг. Они выполняют завет матери.

Шли годы, я рос, становился взрослым, повидал много красивых и даже экзотических птиц, но никто не смог заслонить от меня сказочных цариц поднебесья – лебедей. Я продолжал ощущать на себе дуновение ветра от взмахов их крыл.

Однажды уже будучи студентом филфака Петрозаводского университета, просматривая свежий номер журнала «Новый мир», обнаружил рассказ ленинградского писателя Фёдора Абрамова «Пролетали лебеди». Сказать, что рассказ произвёл на меня сильное впечатление – значит ничего не сказать. Я был оглушён, расстроен, выбит из душевного равновесия. Мне хотелось скорее увидеть автора, поговорить с ним. Казалось, что он ощущает мир так же как я, но знает больше и глубже меня. Признать это самолюбивому молодому человеку было не просто, но такова была сила воздействия рассказа.

Вечером я уже сидел в вагоне поезда, увозящего меня в Ленинград. Спать я не мог, время тянулось бесконечно, поезд казалось двигался медленно. В душу закрадывались сомнения. Много раз я порывался сойти на первом же полустанке. Но только лишь сознание того, что я из-за трусости могу предать что-то главное в себе, удерживало меня.

В адресном столе я без проблем получил адрес Фёдора Александровича. Было раннее утро и я решил сначала разыскать его дом и подняться к писателю, когда будет на мой взгляд прилично.
Дверь открыла симпатичная женщина:

— Федя, к тебе какой-то мальчик!
Мне показалось, что я долго стоял у открытой двери. Наконец ко мне вышел худощавый интеллигентного вида мужчина, уже одетый в пальто.
— Вы студент?
— Да!
— Я кстати иду в университет, по дороге поговорим. Что вы хотели?
Все заготовленные за эту ночь речи застряли где-то глубоко в груди. Наконец, собравшись с духом, я произнёс:
— Я хотел бы поговорить о вашем рассказе «Пролетали лебеди».
— Это вам нужно для курсовой работы?
— Нет!
— Так, что же?
— Он мне нравится.
Писатель хитро улыбнулся.
— У нас совпадают вкусы. Мне то же. И неужели вы только для этого пришли ко мне домой? Согласитесь, что это по меньшей мере странно.
— Вы правы. Извините меня.

Ну как я мог в такой ситуации начать рассказывать о том, что я не спал всю ночь, ехал на эту встречу из Карелии, мечтал поговорить с родственной душой о смысле творчества. Чепуха какая-то!
Подошёл автобус. Писатель пожал мне руку:

— Рад знакомству, приходите в литературный клуб, там и поговорим.
Поезд уходил поздно вечером. Во рту не было ни крошки – денег хватило только на билет. Придётся в выходные вновь пойти на разгрузку вагонов.

Я не был ни обижен, ни огорчён. Только в душе образовалась какая-то пустота, которую не чем было заполнить. Сидя в сквере Московского вокзала, я мысленно возвращался к виновнику этой поездки — рассказу, стремясь понять, в чём же сила его воздействия на меня.

Ответа пришлось искать всю жизнь. Но лебеди постоянно напоминали мне об этой неразгаданной тайне.

Для мужчины построить свой дом – великое и радостное дело. Для меня это была радость вдвойне. Когда я ещё только начал возводить на древней земле карел фундамент своего родового дома, что на берегу Пидьмозера в селе Волнаволок, над озером из-за дальнего леса послышались знакомые мне гортанные звуки. В небе закружилась большая стая лебедей. Пролетев над селом они не скрылись, как я ожидал, за ближним лесом, а опустились на соседнее, соединённое с Пидьмозером протокой Мудозеро. Оказалось, что это озеро испокон веков было лебединым. Окружённое болотами и густым кустарником оно проросло травой, покрылось ряской. Более благодатного места для отдыха и кормления перелётных птиц, любящих водные растения и жучков, трудно себе придумать. Каждую весну и особенно осень большие стаи лебедей садились на гладь озера, наполняя окрестности многоголосьем завораживающего хора. Я откладывал в сторону плотницкие инструменты и знакомой тропой шёл к северному берегу озера, где с возвышенности можно было наблюдать, не мешая, вольготную жизнь этих удивительных птиц. Со временем мне стало казаться, что я даже узнавал некоторых из них, давал им свои имена. Лебеди парные птицы и сохраняют свою верность всю жизнь. По тому как лебедь счищает травинки, прилипшие к перьям подруги, а она нежно склоняет перед ним свою красивую голову, без труда угадывалась семейная пара. Молодые лебеди по размерам уже не отличались от родителей, но по поведению их легко было распознать – шумные, крикливые они сновали среди взрослых птиц, наполняя озеро звенящей радостью.

Бывали годы, когда мои приезды в Волнаволок не совпадали с прилётами любимых птиц. Я всё же шёл на привычное место, но озеро было пусто. Меня охватывало такое чувство, как если бы я пригласил друзей на свой юбилей, накрыл стол, а никто не пришёл. К счастью так бывало редко, хотя стаи всё время уменьшались.

В минувшую осень косяк прилетевших лебедей насчитывал всего девять особей, во главе с огромным красавцем – вожаком. Что-то необычное было в поведении птиц. Они очень долго кружились над озером. Не издавая никаких звуков низко опускались над водой и тут же, повинуясь трубному зову вожака, резко взмывали в высь. Может их тревожил горевший на противоположном берегу яркий костёр? Я уже не надеялся, что стая опустится на озеро. Не знаю, что повлияло на их решение: то ли веками заложенная память, то ли усталость перелёта взяла своё и вожак повёл свою стаю к дальнему краю озера, затемнённому высокими елями. Широко раскинув крылья и выставив вперёд ноги, лебеди как белые шёлковые парашюты бесшумно опустились на сверкающую в лучах солнца гладь озера. По тому как они неторопливо расплывались парами, окунали свои головки в воду и лениво стряхивали её – стая собиралась заночевать на озере, а отдохнув и подкрепившись отправится в дальний путь уже с лучами утреннего солнца.

Я засобирался домой. Вдруг тишину озера разорвали раскатистые звуки ружейных выстрелов, раздавшиеся с противоположного от меня берега. Один, второй, третий…
Птицы, разбегаясь в разные стороны, заметались по глади озера, но мощный крик вожака, перекрывая все шумы, поднял стаю в воздух. Птицы, резко набирая высоту, уходили под облака. Казалось, что ещё мгновение, и они исчезнут за горизонтом. Дым рассеялся и на глади озера, вспененного перепуганной стаей, остался один лебедь. Судорожно взмахивая одним крылом, второе, по-видимому, было перебито, он пытался взлететь, но только подымал буран брызг, волчком крутясь на волнах. Его истошный крик переходящий в пронзительный свист, разрывал мне сердце. К раненной птице от берега уже приближалась резиновая лодка, в которой сидели двое мужчин с ружьями, одетые в пятнистые камуфляжи. От казалось бы уже улетевшей стаи вдруг отделился один лебедь. В гордой птице не трудно было узнать вожака. Издавая резкие устрашающие звуки он стремительно мчался на помощь раненному лебедю. Не испытывая кажется никакого страха, он яростно бросался то на убийц то возвращался к раненной подруге. В этот момент и застал его выстрел охотника. Лебедь пронзительно вскрикнул, в мощных крыльях ещё осталось сил чтобы взметнуть красивое тело на несколько метров вверх и с хриплым свистом рухнул закрывая собой подругу. Мужчины подплыли к лебедям. Один из них веслом добил раненную птицу.

Обессиленный от горя и гнева, я опустился на холодный камень скалы. Не знаю слышали ли победители мои крики. Но воодушевлённые своей победой они радостными воплями и потрясанием ружей приветствовали своих товарищей на берегу.

Осенний вечер быстро темнел. Когда я измученный возвращался к дому, вдалеке у часовни люди в камуфляжах волоча по земле лебедей, закинули их в багажник. Пыль уходящего джипа поднялась до самой маковки часовни.

2020 г.

Сухарики

Есть воспоминания, которые мучают нас всю жизнь. Почему? Не знаю. Часто задумываюсь над этим, но никогда не нахожу ответа. Нельзя сказать, чтобы это были какие-то уж значительные события, повлиявшие на твою судьбу или даже на краткий её миг. Нет! Но память цепко удерживает их и не позволяет стереть быстротекущему времени.

Был обычный летний, весёлый день. Хотя могут ли быть не весёлыми дни, если тебе только пять лет, светит яркое летнее солнце, а ты весь мокрый от утреннего купания, бежишь взапуски со своей собакой по разогретой солнцем дорожной пыли сельской улицы. Пыль, словно вода, просачивается сквозь пальцы твоих ног и ласково щекочет босые подошвы.

— Толик, иди домой, нужно сходить в магазин, — это зовёт меня мама. Нас у неё трое. Но я старший. Две сестрёнки, особенно Люся, совсем ещё маленькие. Серьёзные дела, а поход в магазин – дело очень серьёзное, может быть поручены только мне. Я уже не раз выполнял его. Но оно и сегодня не переставало меня волновать. Ведь это были первые послевоенные годы. Только что отменили продуктовые карточки, и видеть магазинное изобилие было радостно и одновременно страшно. Голод приучил по-иному смотреть на всё съедобное, особенно в таком количестве как на прилавках магазинов.

Мы жили в самом начале старинного северного села, в большом двухэтажном доме – здании сельской школы. Собственно школа располагалась на втором этаже, а наша семья – директора школы, моего отца, занимала часть первого этажа – две комнаты. Говоря по правде, комната была одна, а вторую прихожую мама приспособила под кухню.

В самом походе в магазин меня огорчало лишь одно – необходимость наряжаться: надевать выходную курточку, штанишки с двумя помочами и тугими пуговицами, а главное, скрипучие ботинки со шнурками. Мама, наверное, не без основания полагала, что сыну директора не прилично появляться в общественном месте босяком. Но все огорчения забывались, когда я становился обладателем сокровенной вещи – блестящего чёрного кошелька с двумя никелированными шариками. Когда кошелёк закрывался, они так звонко щёлкали, будто раздавался выстрел из пистолета. Каждый раз мама наказывала мне крепко держать его и не потерять деньги, а что на них купить она писала в записке продавщице тёте Зинаиде. Кошелёк придавал мне невероятную значимость – никому из моих сверстников подобного кошелька не доверяли. В их обязанности входило лишь занять очередь до подхода автолавки с хлебом. Мальчишки шныряли вокруг магазина, азартно играли в догонялки – «типу». Их голые пятки сверкали то слева, то справа от очереди, но это ничуть не вызывало моей зависти. С зажатым в руке кошельком я стоял как равный в очереди среди взрослых. Они, переговариваясь между собой, кивали в мою сторону: «Не чета нашим. Умеет Иван Иванович (это о моём отце) воспитывать детей». Курточка в такой момент становилась тесной в груди от распирающей меня гордости.

Сегодня мама не написала записку, она торопилась в медпункт, где замещала не весть куда исчезнувшего фельдшера. Купить надо было буханку хлеба, килограмм макарон и пачку цикория. Папа, как истинный карел, очень любил кофей.

Приближался полдень, и ожидания наконец закончились. Дверь магазина распахнулась, на крыльцо вышла продавщица – высокая, очень похожая на большую медведицу, пожилая женщина. Постояла минуточку, тяжело отдуваясь, вытерла красное лицо большим клетчатым платком, и осипшим голосом выговорила: «Хлеб буду давать по одной буханке на семью, и не подсовывайте мне своих оборванцев. Всех знаю как облупленных». Очередь бурным потоком влилась в дверь магазина. Я был доволен – мне нужна была лишь одна буханка, возможно мама и так знала, что больше не дадут.

Прижатый к прилавку, обливаясь потом, я судорожно втягивал в себя густой, годами устоявшийся запах залежалых продуктов и керосина. От долгого стояния и подступающего голода кружилась голова и сосало под ложечкой. Перед моими глазами за мутным стеклом витрины возвышалась аккуратно выложенная пирамида Дорожных сухарей в красивых бумажных упаковках. Я изучил на них каждую буковку.

Тем временем привезли хлеб. Очередь пришла в нетерпеливое движение, и по магазину разлился ни с чем не сравнимый запах свежего хлеба. Под ложечкой уже совсем нестерпимо засосало.

— Ну, давай твою записку, — сказала продавщица, кладя на тарелку весов увесистую гирю. Я растерялся. Заготовленная фраза застряла где-то глубоко, в пересохшем горле. Наконец, слова прорвались наружу и неожиданно, помимо моей воли, завершились: «… и пачку сухарей». К счастью, денег хватило. «Держи сдачу!» – и два медных пятака были втиснуты в мою руку. Пробившись к выходу, я жадно вдохнул в себя чистый воздух деревенской улицы и с гордым чувством исполненного долга двинулся домой.

Но сухарики? Как быть с ними? Никто не позволял мне их покупать. Испытывая ужасную неловкость я сошёл с дороги и присел на камень возле забора старого дома тёти Паши. Всего лишь один раз в жизни попробовал я таких сухариков. Прошлым летом гостивший у соседей городской мальчишка выменял на него у меня настоящий костяной свисток с горошинкой – зависть всех деревенских парнишек, подарок моего деда. Тогда мне казалось, что слаще этого сухарика ничего не было на свете. И вот теперь я держал в руках аккуратно упакованную пачку Дорожных сухарей. Пальцы прощупывали – в ней было не меньше четырёх штук: мне, Надюхе, Люське и ещё один – лишний. Неодолимое желание съесть этот «лишний» сухарик было так сильно, что никакие силы моего детского разума уже не могли меня остановить.

Не расклеивая красивую обёртку, я вытащил из неё завёрнутые в хрустящую бумагу сухари и достал один румяный, обсыпанный сахарной пудрой сухарик. А остальные со тщательностью, на какую только был способен, уложил в радужную обёртку. Есть сухарь на глазах у прохожих я не решился и зашёл за стоящий в глубине двора старый сарай тёти Паши. От волнения во рту пересохло. Всегда обильная слюна, готовая для дерзких мальчишеских плевков, куда-то бесследно исчезла. Крепкий сухарь больно колол дёсна, но я жевал и жевал его, не чувствуя никакого вкуса. На коленях лежала похудевшая и потерявшая вдруг свою красоту пачка сухарей. Меня обуял страх, что я скажу маме. Ещё никогда я не обманывал её и вдруг – обман в таком взрослом деле, как покупка продуктов. Я не боялся порки, мама была скорая на расправу и при моём упрямом характере, наказания были мне не в новинку. Меня куда более страшили слова папы, которые он тихо произнесёт, глядя куда-то выше меня: «Что же ты, Анатолий!..» Он всегда так называл меня взрослым именем, когда хотел подчеркнуть серьёзность моего проступка. Росший в голодные годы, я, несмотря на свой младенческий возраст, хорошо знал, что хлеб – это жизнь. Слов этих вслух никто, конечно, не произносил, но я видел как исхудавшая и бледная мама убирала в шкаф каждую недоеденную корочку хлеба, заворачивая её в белую холщовую тряпочку. У нас, вернувшихся из эвакуации, в отличие от большинства жителей села, не было ещё ни своего огорода, ни коз или куриц. Работа отца в школе и сельсовете (где он на общественных началах выполнял обязанности председателя), а мамы в медпункте не оставляли у родителей времени на подсобное хозяйство. Целыми днями я оставался в доме за старшего и очень гордился, что помогаю родителям – ловил в речке окушков и плотичек, собирал лекарственные травы для медпункта. До сих пор меня преследуют знакомые с детства аптечные запахи сохнущих на подоконнике пижмы, зверобоя, мать-и-мачехи или подорожника. А главное – нянчился с сестрёнками.

Ужас от содеянного был сильнее рассудка. Я знал одно – эту початую пачку сухарей принести домой я не смогу. Завернув сухари в большой лист лопуха, я огляделся. Между покосившейся избой тёти Паши и сверкающим новой драночной крышей домом Захаровых находился заросший высокой крапивой и чертополохом пустырь сгоревшего во время войны дома бывшего председателя колхоза Евсеева. Обжигаемый крапивой и колючками чертополоха, я влез в самую середину пустыря и засунул между двумя камнями мой злополучный свёрток.

Когда я вылез из зарослей, изнемогая от укусов крапивы, весь с ног до головы в репейнике, то понял, что мои неприятности на этом не закончились. Передо мной, перегородив дорогу, стояли мои злейшие враги – Захарята. Трое здоровых сыновей дяди Степана Захарова. Я не только вторгся на их территорию, но что-то ещё скрывал.

— Ну, указкин сын, что ты здесь прячешь? – нагло прищурившись сказал старший из Захарят Петька.

Никакие мои уверения, что я просто так, за здорово живешь, залез в крапиву, их ничуть не убедили.

— Лезь обратно и неси сюда!

Силы были не равные, и я уже хотел попытаться спастись бегством, но тут заметил в руках Петьки мою, опрометчиво оставленную у дороги сумку с продуктами.
— Последний раз говорим тебе, тащи сюда или простишься с сумкой. Бросим в реку.
Злость закипала во мне, но я знал – Захарята способны выполнить свои угрозы – их боялась вся детвора деревни. От обиды я больше уже не чувствовал боли от укусов крапивы и хлеставшего по лицу репейника.

Петька вырвал у меня из рук свёрток: «Хотел скрысятничать – не вышло? Захарята, самодовольно смеясь, хрустели сухарями. Лопух и красивая обёртка валялись у их ног.

— Держи, сопля! – Петька бросил сумку с продуктами к моим ногам. Сумка раскрылась. Хлеб выпал из неё в грязную лужу.

Незнакомое оскорбительное слово «скрысятничал», наглое хрустение моими сухарями, стыд унижения и, главное, испорченный хлеб совсем помутили мой ум. С криком я кинулся на Петьку и с полного разбега ударил его головой в живот. Сбив онемевшего обидчика с ног, я бил его с такой, не весь откуда взявшейся силой, что он не способен был защищаться, а братья, оторопев от моей наглости, стояли как завороженные. Никто не ожидал этого от хилого директорского сынка. Подбежавшие прохожие стащили меня с Петьки. Захарята кинулись в рассыпную. А я ещё долго махал руками и кричал в объятиях здоровенного мужика в выцвевшей гимнастёрке. «Ступай домой, вояка,» — неожиданно дружелюбно сказал вывший солдат, подтолкнув меня в сторону дороги.

Весь грязный, в репьях, с разорванной курткой я шёл домой, прижимая к груди сумку с хлебом, и слёзы градом катились из моих глаз.

Нет, это уже не были слёзы боли и обиды. Мне вдруг стало ужасно жаль себя – грязного, не честного, предавшего маму, сестрёнок, отца…

… Ах, Анатолий!…

2018 г.

Красота спасёт…

Жителям пос. Ольховец
бывшим и будущим
п о с в я щ а е т с я

Река детства не знает берегов. Ей не страшны отмели, подводные скалы и пороги, а водовороты омутов жизни всего лишь до колена. В нежных её объятиях, под лучами ласкового солнца, ты уплываешь к неведомым далям или возвращаешься к её истокам. Главное сохранить в себе её тепло.

Сегодня она занесла меня в старый бабушкин дом в деревне Варбиничи. Жарко натоплена русская печь. Свернувшись калачиком под дедовым полушубком, я вдыхаю аромат варящейся в чугунке картошки. Бабушка, смахнув упавшие на лицо пряди волос, улыбается мне: «Вставай, соня!..»

Сладкая истома сковывает мои движения, глаза закрываются, но вдруг повеяло холодом и я уже лежу вместе с дедом на хвойных лапах, укрывшись за большим сугробом. Мы поджидаем зайцев. Дед нарубил молодых осинок, – зайцы обязательно придут, – они большие любители осиновой коры. Я до боли сжимаю в руках ложе подаренного мне дедом ружья…

Мороз сменяется жарким летом. Пыльная дорога. Я вытаскиваю из канавы биты рюх и отдаю их игрокам. Игра в рюхи была любимым занятием в нашем посёлке не только детей, но и взрослых женатых мужиков. Они, конечно, не возьмут меня в свою команду, но позволят (на зависть приятелям) устанавливать на кону новую фигуру, даже такую сложную как «бабка в окошке».

Лучшим игроком в рюхи был дядя Саша Яковлев – любимец всех ребят – киномеханик поселкового клуба. Клуб был нашим вторым домом. Здесь имелось всё, что нужно было и взрослым, и детям. Огромная библиотека с книгами, которых хватило бы на жителей десятка таких посёлков как наш.

В читальном зале всегда полно народа, но нас пускали туда в любое время. Только просили не шуметь. Вдоль длинного клубного коридора тянулось множество дверей. По шуму, доносившемуся из-за них, можно было догадаться кто там хозяйничает. Вот слышится звонкий голос тёти Шуры Кузнецовой – значит там репетирует заводской хор. Ритмично, в такт трубе постукивает ногой дядя Коля Смирнов – руководитель лучшего не только в нашем районе духового оркестра. Напротив, из чуть приоткрытой двери, доносятся весёлые звуки балалайки – это разучивает новую мелодию струнный оркестр. Из соседней комнаты выбегает группа девушек в широких, длинных до полу юбках и белых париках. Участницы драматической студии готовят к празднику Открытия навигации комедию Гоголя «Ревизор». В конце коридора слышатся удары шаров – бильярдная – любимое место людей постарше. Наша участь там только «болеть».

Я занимаюсь рисованием, и чтобы попасть в свою изостудию мне нужно пройти через зрительный зал. По выходным он – танцевальный. На сцене тренируется прославленная группа акробатов. Они выступали даже в Москве. Задают тон любимцы речников, братья Поташевы.

Минуя зал по высокой лестнице можно подняться в будку киномеханика. Но туда ход строго запрещён – это святая святых дяди Саши Яковлева.

Мы не знали, кем он был до войны. Но с войны он вернулся на деревянном негнущемся протезе. В посёлке все мужчины имели медали и даже ордена, но такого количества наград как у дяди Саши не было ни у кого. Надевал он их очень редко и то, когда был пьян. Женщины, завидев его таким, тяжело вздыхали – до войны красивей его парня в посёлке не было. Была у дяди Саши и красавица жена, но вместе их мы никогда не видели.

Неразговорчивый даже нелюдимый он, когда был «навеселе», любил поболтать с нами, мальчишками. Знал он уйму интересного. Но если мы начинали его расспрашивать о войне, он мрачнел и уходил, прервав разговор на полуслове. Мы знали это и старались обходить разговор о его наградах. А когда кто-то не выдерживал и спрашивал – наград то было очень много, они ещё не успели потускнеть от времени и ярко блестели на солнце – то он отвечал всегда односложно: «Зверьё убивал».
А вот клубом своим он гордился, знал его историю и с удовольствием рассказывал нам. Клуб назывался «Клубом Речников имени Десятилетия Октября», и по словам дяди Саши являлся «шедевром деревянного зодчества эпохи конструктивизма». Мы не очень понимали тогда, что это могло значить, но по тому, как он это произносил, верили – что-то выдающееся.

Здание и впрямь поражало необычностью своих форм, очень напоминающих огромный корабль, причаливший к пристани. Возвышавшаяся над ним кинобудка с балкончиком и впрямь была корабельной рубкой с капитанским мостиком.

Однажды в читальном зале была организована выставка участников изостудии. Дядя Саша сам рисовал афиши для кино и пришёл посмотреть наши работы. Что-то, видно, приглянулось ему в моём портрете деда. Он надолго задержался перед ним.
— Кино хочешь посмотреть? – неожиданно сказал он. – Поднимись перед сеансом ко мне, – и, не говоря больше ни слова, ушёл.

Не понятно за какие заслуги дядя Саша позволил мне подняться в кинобудку, но войдя туда я понял какие чувства должен был испытывать он здесь. Царствуя с этой высоты над всем клубом и смотря через бойницы маленьких окон в заполненный зрителями зал, он не мог не ощутить себя капитаном, проводящим своё огромное судно в узком фарватере между рифами и отмелями.

— Сиди тихо и ничего не трогай!

Я и без этого замечания онемел от сверкающих агрегатов, огромных вращающихся бобин, потрескивания незримо летящей киноплёнки. Но самое сильное впечатление производил сам дядя Саша. Он весь преобразился, помолодел, не смотря на тяжёлый протез стремительно двигался по кинобудке, ловко обходя всякие препятствия в виде коробок с бобинами, табуреток, бидонов. При этом успевая вовремя включить второй кинопроектор и перезарядить первый.

Я, как все ольховецкие мальчишки, мечтал стать капитаном, но в этот момент мне казалось, что лучше профессии киномеханика нет в мире ничего.

— Ты что кино не смотришь, – голос дяди Саши вывел меня из оцепенения, в которое я был погружён от всей необычности обстановки, – Смотри, какая красота!

Я прильнул к маленькому окошечку в кинозал. На экране бушевало море, шёл морской бой.

— Человек должен чувствовать красоту во всём, что его окружает, – подтолкнул он меня ещё ближе к окну, – она есть повсюду – в небе над головой, в зелёной траве под ногами, в летящей ласточке и даже в седине старика. Ты, главное, умей её видеть. Человек не чувствующий красоту – дерьмо.

Я не узнавал дядю Сашу. Передо мной был какой-то неведомый мне человек. Сеанс закончился, нужно было уходить, но я не мог сдвинуться с места. Со мной ещё никто так не говорил.

— Ты пошире раскрой глаза, пройди по посёлку, да внимательно посмотри, – строго сказал он на прощание, – расскажешь потом, что увидел красивого.

Возвращаясь домой, я во все глаза смотрел на стоящие вдоль улиц большие и маленькие дома, палисадники, прохожих. «Что здесь красивого, всё давно знакомое? Вот идёт комендант посёлка, хромает, опираясь на костыль, вот тётя Глаша, закутанная в большой клетчатый платок, из дырки которого торчит её посиневшее ухо. Нет, красиво только в кино. Скажу завтра дяде Саше, что он пошутил. Разве что Танька Кухаричева из нашего класса, щёки у неё как яблоки красные. Да ну её! Вот опять залезла на забор и дразнится».

Утром, наскоро позавтракав, решил не откладывая поговорить с дядей Сашей. Сел на скамейку около его дома на Пристанской улице и стал ждать. Время тянулось медленно, а дел на сегодня много – натаскать воды, дров, купить хлеба, сделать уроки. Но охота пуще неволи.

Сидел пока совсем не замёрз. Наконец заскрипела дверь и по панели застучала деревянная нога дяди Саши.

Моему появлению он почему-то не удивился.

— Ну так что, искатель прекрасного? Мешок, наверное, полный – не завязать? – И, перебивая себя, – Смотри, как снежок всё вокруг побелил. Того и гляди, Снежная королева на санях выедет.

От такого натиска я опешил, но набравшись храбрости выпалил:

— Ничего красивого я не нашёл. Это только в вашем кино красиво.
— Да, дело совсем дрянь, если даже такие глазастые мальчишки красоты не видят.
Дядя Саша достал кисет с табаком, стопку нарезанной газетной бумаги, свернул цигарку, закурил. Долго откашливался и наконец сказал:
— Грош цена нашей победе, если вы вырастете слепцами.
На работу ему было идти по Клубной улице, но дядя Саша свернул к реке.
— Пойдём к Свири! Взгляни на реку, вглядись внимательно – она же живая. Как стремительно летит вода, как переливается она, отражая небо, взгляни как ныряют в неё вниз головой деревья. А чайки, смотри, сколько их. Роднее реки для них нет ничего на свете. Без воды они как моряк на пенсии – умрут с тоски.

Мы проходили мимо поселковой амбулатории, размещавшейся в особняке бывшего владельца пароходства. Повернувшись лицом к зданию, дядя Саша сказал:

— Открой глаза пошире и ты увидишь, что может сделать человек, понимающий красоту.

Я всегда видел в этом доме только больницу – лекарства, уколы, противный рыбий жир, холодные руки доктора Девятова, ощупывающие мои гланды.

Странно, я как будто раньше был слеп. Передо мной, заслоняя небо, высилось здание всё изукрашенное деревянной резьбой поразительной красоты, она покрывала балконы, веранды, карнизы, наличники, фронтоны. Но особенно красивы были водосточные трубы. Мастер-жестянщик одел их в лёгкие воздушные кружева, какие я видел на картинках к сказке о Царевне Лебедь. А дядя Саша звал меня уже дальше.

— Взгляни на деревья, как они обрадовались первому снегу – краше невест на свадьбе. А снегири на берёзе – словно капельки алой крови…

Неожиданно он вдруг замолчал, бросил окурок и быстро зашагал вдоль набережной, раскачиваясь, далеко вправо закидывая, как ножку циркуля, деревянную ногу.

Я несколько минут стоял в замешательстве, затем бросился догонять, но он продолжал быстро идти, не обращая на меня никакого внимания. Подошли уже к окраине посёлка, когда он вдруг остановился и посмотрел на меня, будто увидел впервые.

— Что таскаешься за мной, сопляк?!
— Вы же хотели показать мне красоту…
— А ты знаешь, что к красоте опасно подходить слишком близко? Она может обжечь, поломать тебе всю жизнь… Знаешь? Ничегошеньки ты не знаешь. Ты видишь эту деревяшку? – он постучал по толстой деревянной палке вместо ноги.
— Ну, вижу.
— Не нукай, щенок. Я был первым плясуном в полку – морской десантник, разведчик, весь в орденах, все девки были моими. А он «Ну»!

Шли бои за Кёнигсберг. Война уходила с нашей земли. Я выжил на войне потому, что никогда ничего не боялся. Смелого пуля боится. Это верно. Но тут страх стал залезать в душу. Войне конец скоро, а в моей роте за несколько дней половины ребят, и каких ребят, не стало. Нет, думаю, я тебе, костлявой не дамся. И правда, город взяли, а на мне ни царапинки. После очередного боя сидим усталые, даже тушёнку есть не хочется, бушлат скинуть лень.

Подходит ротный: «Саша, у тебя глаз хороший, выбери гнездо для пулемётчиков, будут прикрывать нашу атаку. Потом отдохнёшь.»

Что ж, дело военное – сказано, значит надо.

Где бегом, где ползком обшарил весь квартал. Нашёл хорошую позицию. Возвращаться надо. Но немец засёк меня и начал прицельную стрельбу. Мой чёрный бушлат далеко виден. Заскочил в один дом. Залёг, выжидаю. Ветер носит ворох бумаг. Пыль. Вдруг вижу, на остатке стены висит, качаясь, огромная картина. Женщина красоты необыкновенной держит на руках младенца, а вокруг ангелы с белыми крыльями – глаз не отвести. Забыл где и нахожусь. Но немец быстро напомнил. Снаряд разорвался рядом, дом содрогнулся, пол стены рухнуло. От пыли ничего не вижу. Ну, думаю, конец. Нет. Пыль улеглась – живой. Надо сматываться. Огляделся вокруг. Вижу – картина-то цела, только рама разломалась, и среди этих развалин кажется ещё красивее. Наваждение какое-то – женщина смотрит мне прямо в глаза, будто просит: «Помоги, мол, видишь же, ребёнок малый.» Отбросив остатки рамы, схватил картину – тяжёлая.

Потащил, думаю, найду подвал – спрячу. Помню только вспышку молнии. Очнулся через несколько дней в лазарете. Живой. Руки шевелятся, а вот нога страшно ноет. Хочу её поудобней повернуть – а ноги-то нету совсем. Обомлел. До сознания никак не доходит, что я калека.

Вскоре ребята из моей роты пришли, всякой еды нанесли. Я ни на что глядеть не могу, а они ржут как жеребцы:

— Ты шустрый и на одной ноге всех обскачешь. Ну и счастливчик же ты. После боя мы обыскали весь квартал – нигде ни живого, ни мёртвого не нашли. Грешным делом уже подумали – не захватили ли тебя в качестве языка, или может завалило тебя кирпичами – обстрел-то был сильный. И вдруг нам сообщают, что ты в госпитале. Оказывается трофейщики прочёсывали квартал и обнаружили очень красивую картину, засыпанную пылью и осколками кирпича. Командир приказал отнести её в штаб, а под ней ты и лежал, весь в крови.

— Не будь этой картины, так и остался бы я помирать, заваленный кирпичом, – Бывший морской пехотинец улыбнулся, – красота, как видишь, меня и спасла; теперь вот какой я красавец.
Дядя Саша крепко выругался, тяжко вздохнул:
— Ты глаза-то пошире держи открытыми.

Прислонившись к одинокой берёзе я ещё долго стоял, глядя вслед уходящему солдату. Глубоки ямки от деревянного протеза засыпал снег.

2019 г.

Источник: Проза.ру